«Мы просвистели 90-е»: воспоминания и размышления учителя

Доисторический период, Древний мир, Средние века, Новое и Новейшее время. История различных стран и народов.

«Мы просвистели 90-е»: воспоминания и размышления учителя

Сообщение Counter Strike » Вт июн 02, 2015 5:54 am

«Мы просвистели свои 1990-е»:
учитель литературы о лучших московских школах
и прекрасных детях 90-х,
а также об интеллигентском снобизме
и школьной конде

Изображение

Специальный проект «Школа 90-х», запущенный COLTA.RU, образовательным порталом «Твоя история» и фондом «Уроки девяностых», посвящен эпохе 1990-х в контексте отечественной истории. На важнейший период в новейшей истории России, на главные приметы того времени и его ключевые события мы посмотрим глазами известных преподавателей истории и литературы.

Елена Исааковна Вигдорова преподает русскую литературу старшеклассникам с 1976 года. В 1984—2012 годах работала на подготовительных курсах РГГУ (до 1991 года — Московского историко-архивного института). Один из авторов книги «Грибоедов в школе».


Было заявлено: мы все разные

Наши 1990-е годы — это, на самом деле, наследие оттепельных 1960-х. И в школах тоже, ведь любой общественный подъем (как, впрочем, и спад) проявляется в образовании. Пушкин говорит об Александре I: «Он взял Париж, он основал Лицей» — и для него это равнозначные вещи в масштабах истории: вот Париж, а вот Лицей. Этот Лицей — их тогдашняя оттепель. Это ее измерение: появляется такое учебное заведение, куда двадцать девять мальчиков вступают с надеждой, что от их ума, таланта, усердия зависит будущее России. И так и случилось.

Но оттепель, как ей и положено, кончилась быстро. В 1840-е годы Модест Корф пишет свой дневник. Лицеистам по сорок лет, но трети выпуска уже нет в живых. О Пушкине Корф не говорит, это, мол, рассудит история. Из остальных, кроме Горчакова и его самого, никто, кажется, не занимает особенно высоких постов, ни от кого ничего не зависит. Уже в 1840-е годы люди знают, что от их ума, таланта и усердия в этой стране не зависит ничего.

Так рифмуется XIX век с XX. Что такое оттепель 1960-х в образовании? Это тоже прежде всего новые школы — Вторая матшкола, например. Да, в 1971-м ее уже разогнали, и была она крошечным островком, и тем не менее она показала, что школа может быть совсем другой. И вот в 1990-е, когда ветер свободы уже разгулялся и на сквозняке оказалось все, по-настоящему продуло, затрясло и школу. Появилась надежда.

1990-е годы — это наследие оттепельных 1960-х.


Моя дочка пошла в первый класс в 1990 году еще в школьной форме. Но уже в 1991-м форму отменили. И ощущение свободы для меня началось с этого — нет формы, нет чиновничьего нивелирования каждого и всех. Это было заявлено: мы все разные.

И сразу — много новых школ, в том числе и платных. В том числе и безумно дорогих, где, судя по детям, которых мне доводилось потом учить, уходило все в основном на золотые стены. Конечно, обо всех судить не буду, качество образования везде было разным, где-то наверняка и очень высоким. Чудом для меня стала Пироговская школа, придуманная незадолго до смерти отцом Александром Менем. Чудо, что она появилась, и чудо, что удержалась все эти годы. Когда-то она была совсем недорогой, сейчас, когда город непрерывно повышает аренду, это не так, но все равно существует абсолютно человеческое отношение к детям и родителям. И учителя там, кстати, получают не больше, чем в государственных школах, а детей любят и относятся к ним уважительно.

Тогда же, в начале 1990-х, придумала свою школу Анна Константиновна Поливанова. Там весь процесс обучения был построен заново. Время от времени я у них читала литературу. Это была такая смешная школа: четыре выпускника — между прочим, разного возраста — с интересом слушали мои лекции и записывали их крупными печатными буквами; шестиклассники, у которых я вела урок пару раз, не очень могли усидеть за партами — от них этого никто никогда не требовал. Кто-то лежал на полу, кто-то свисал с лавки, но они были милые и доброжелательные, не шумели и не хамили, пока я по просьбе Анны Константиновны читала им вслух «Скотный двор» Оруэлла. Не могу сказать, что мне там очень нравилось, но постепенно поливановская школа менялась. Главное, что многие ее выпускники стали отличными студентами, а потом и специалистами — незашоренными, свободными, смелыми. Эта школа оказалась спасением для многих детей, вероятнее всего, сломавшихся бы в школах с традиционными представлениями о дисциплине. Недавно я снова в этой школе прочитала несколько лекций, и теперь мне все понравилось: и дети, и учителя, и сочинения, которые мне одиннадцатиклассники написали.

В 1994-м в Ясеневе открылась прекрасная Лига школ — школа для одаренных детей, где экзамены и обучение требуют таких мозгов, что абы какой ребенок туда и не пойдет — ни по знакомству, никак. Там мало детей и много учителей. И учатся дети по всем предметам очень хорошо и с большим интересом. Мне довелось из той школы учить детей, которые шли на мехмат, на физфак, на биофак. Они были начитанны, они умели анализировать тексты, им было все безумно интересно, они были сильнее, чем филологические дети.

Если же говорить о старых сильных школах, то они просто расцвели. Наверняка не назову всех, но уж точно так можно сказать о 57-й и 67-й (с 1993 года — гимназия № 1567. — Ред.). В 1989-м 57-я, всегда славившаяся своими математиками, открыла гуманитарные классы. И они сразу стали соперничать с давно известными блистательными гуманитарными классами 67-й. Этот весьма продуктивный спор продолжается и сегодня.

И надо вам сказать, что если в 1980-е годы математики были сильнее в литературе, может быть, потому, что самые сильные школы были математическими, то уже в 1990-е годы это не так, математики стали весьма средне знать литературу (только Лига школ, пожалуй, была исключением).

Когда учитель живет только своей униженностью — это говорит лишь о его собственной убогости.


Умные дети встречают не по одежке

Вы спрашиваете, каково в 1990-е было учителю, знающему, что он одет хуже всех и уж точно хуже того, что показывают в рекламе? Знаете, в этих очень сильных школах такого, чтобы учитель себя чувствовал неловко, потому что он недостаточно хорошо одет, быть не могло. Эти дети мечтали поступить именно в эту школу и учиться у этих учителей. И тот авторитет, который у учителей был, исключал, что с третьей парты разглядывают их юбочку или свитер. А если и разглядывают — дети всегда разглядывают, — то никаких выводов на этом основании не делают. Вот, честное слово, комплексов по поводу одежек у учителей 57-й или 67-й не помню, хотя общалась с ними тесно и это были наши еще достаточно молодые годы, когда и нам было важно, какая у нас юбочка и кофточка. И тем не менее умные дети встречают не по одежке, а по умению учителя сказать так, чтобы его слушали.

Когда учитель живет только своей униженностью, как действительно было в 1990-е в массовых школах, — это говорит лишь о его собственной убогости. Что государство не слишком заботилось о школе — это правда, это в те годы было. Но компенсировалось полной свободой. Просто воспользоваться ей могли не все. Эта свобода была нужна только учителям сильным, работающим в команде. Она нужна была Зое Александровне Блюминой, Льву Иосифовичу Соболеву, Надежде Ароновне Шапиро, Эдуарду Львовичу Безносову, Ирине Анатольевне Ауссем, Евгении Семеновне Абелюк, Константину Михайловичу Поливанову. Называю лучших и далеко не всех словесников, а ведь были (и есть) замечательные историки, математики, физики, биологи, преподаватели иностранных языков. И каждый расширял мир, пробивал железный занавес, учил мыслить и помогал удержаться, не потеряться в этих непонятных, насквозь продуваемых и все равно прекрасных 1990-х. Да, выстрелили только те школы, где собралась команда, — так же как во всем: лицей на Воробьевых горах, Донская гимназия, школа Мильграма, лицей Ямбурга, Лига школ, 57-я, 67-я, Вторая матшкола, «Интеллектуал», появившийся чуть позже… Хороших школ правда было много. А вот там, где эти команды так и не собрались, эта школьная конда, эта школьная тюрьма, эта школьная мерзость продолжались и усугублялись нищетой.

Когда 84% готовы кричать «ура» и «крымнаш», снобизм меньшинства будет расти.


«Только за то, что они цитируют Солженицына, мы сразу пятерку ставить не будем»

Сегодня эти самые заметные школы 1990-х модно обвинять в снобизме. Но, понимаете, снобизм начался раньше. Был интеллигентский снобизм, был диссидентский снобизм в 1970-е годы. Было стремление замкнуться в своем кругу и не иметь дела ни с кем больше. И это был снобизм одного рода. Не скажу, что оправданный, но очень понятный. Это было защитное высокомерие, единство тех, кто старался держаться вместе, потому что мир вне этого круга был очень враждебным.

Снобизм 1990-х годов стал другим. Наверно, мы, учителя, этому способствовали, показывая детям, как просто определить своего по мандельштамовской строчке. Мол, мы будем читать стихи, а вы, чужие, волнуйтесь о своих «мерседесах». Нам они не нужны. А потом произошла странная вещь: снобизм все усиливался, но и условные «мерседесы» нам тоже понадобились. И, видимо, тогда из защитного этот снобизм стал скорее агрессивным: смотрите, чего мы можем добиться, что мы знаем, насколько ярче и богаче наша жизнь. Прибавьте сюда эти суженные круги общения, где дети все друг друга знают. Эти ездили вместе в лингвистическую школу, эти на биостанцию... И теперь попадание в главные школы становится вопросом престижа, принадлежности к кругу, и кто-то готов за это и платить, и унижаться.

Хорошо ли это? Плохо, конечно. И кто спорит, бороться со снобизмом нужно, но это такое, я бы сказала, семейное дело. Это семья решает, отдавать детей в ту школу или в другую. И что ей важнее: номер, учитель, круг, показатели ЕГЭ или время на дорогу. А снобизм… бороться с ним трудно. И сейчас будет еще труднее, потому что он снова стал защитной реакцией. Когда 84% готовы кричать «ура» и «крымнаш», снобизм меньшинства будет расти. Это ответ агрессивному большинству.

Дети 1990-х годов не были готовы к хамству, к взрослой агрессии и недоброжелательству.


Нынешние снобы не аристократы, дворянское чувство равенства со всем живущим мало у кого из нас есть. Но как раз профессиональные учителя — не снобы. Потому что они видят детей, а дети вообще-то так естественно равны.

Хотя некоторые, конечно, «равнее». Отлично помню, как мы работали в приемной комиссии (видимо, последний год историко-архивного перед превращением в РГГУ) в 1990 году. Открывалось отделение структурной и прикладной лингвистики, куда пришли молодые прекрасные лингвисты. Александр Николаевич Барулин (лингвист, создатель факультета теоретической и прикладной лингвистики РГГУ. — Ред.), тогда еще не декан, был председателем комиссии. И перед началом работы Барулин нам сказал: «Давайте договоримся, что только за то, что они цитируют Солженицына, мы сразу пятерку ставить не будем». Мы очень строго тогда принимали экзамен, ведь и правда хотели взять самых сильных детей. Но когда ребенок в сочинении цитировал Бродского, мы сразу немножко не видели пунктуационных ошибок. И когда цитировал Лотмана, тоже не видели.

На то она и свобода

Знаете, чем отличались дети 1990-х годов, особенно дети из московских школ? Они уже были избалованы уважительным и любовным к себе отношением. Вот я принимала экзамен: если им не улыбаешься — они вообще замолкали. Непоротое поколение в чистом виде. Эти дети, выросшие в 1990-е, не были, в отличие от сегодняшних подростков, готовы к хамству, к взрослой агрессии, взрослому недоброжелательству. И это было очень приятно.

Дети 1990-х (то есть те, кто в начале 1990-х пошел в школу) были умнее, острее, критичнее, чем дети 1980-х. У них были языки, они ездили за границу. Причем все дети, из бедных семей тоже. Появилось много программ, когда школы обменивались учениками. Школы и субсидировали часто эти поездки за границу: считалось, что они необходимы, расширяют кругозор.

Казалось, что у гуманитариев работа будет всегда.


И, конечно, эти дети были свободнее. Правда свободнее. Они, например, с легкостью бросали вузы, потому что им не нравилось, — детям 1970-х и 1980-х это редко приходило в голову. Обидно было ужасно — ведь так часто делали именно яркие дети. Два года поучился, сколько можно? И потом, дети 1990-х очень рано начинали работать. Особенно те, кто учился на филфаках: они сразу шли в журналистику, в издательскую деятельность, в переводческую. Именно так: поступали, учились, потом, не доучившись, шли работать. Работать вообще легче, чем учиться, и за работу еще деньги платят, между прочим.

А дети 1990-х хотели зарабатывать деньги. Они понимали, что можно экономить, а можно зарабатывать, и предпочитали зарабатывать. Многие бросали учиться, потом возвращались. Но с какой легкостью они меняли вузы! С какой легкостью откидывали то, что было прежде! Конечно, они гораздо свободнее. Это хорошо? Хорошо. Это трудно? Трудно. Это несет беду? Несет беду. Вообще испытание свободой… ну что сказать. Мы ведь его не выдержали. Мы тоже профукали свою перестройку, просвистели свои 1990-е. В которых было много дряни, конечно, так на то она и свобода.

Тогда на фоне трагедии технической интеллигенции казалось, что у гуманитариев работа будет всегда. Помню, как в 1991 году сразу после путча один славный мальчик, поступивший в историко-архивный, сидел и повторял: «Сколько работы будет! Сколько работы!» С восторгом повторял, потому что открывались архивы КГБ. «Сколько будет работы» — и блестели глаза. Потом это сошло на нет. И мальчик ушел в бизнес. И архивы закрылись.

Материал подготовлен в рамках специального проекта «Школа 90-х», запущенного COLTA.RU при поддержке образовательного портала «Твоя история» и фонда «Уроки девяностых».

Записала Елена Рыбакова
Аватара пользователя
Counter Strike
Вне ТИМов
Вне ТИМов
 
Сообщения: 32559
Зарегистрирован: Вт авг 31, 2010 2:40 am
Медали: 9

«Мы просвистели 90-е»: воспоминания и размышления учител

Сообщение Counter Strike » Вт июн 02, 2015 6:15 am

Надежда Шапиро: «Политику с учениками я стараюсь не обсуждать»
Целиком статья тут: http://www.colta.ru/articles/school90/6758
Изображение
Специальный проект «Школа 90-х», запущенный COLTA.RU, образовательным порталом «Твоя история» и фондом «Уроки девяностых», посвящен эпохе 1990-х в контексте отечественной истории.

Надежда Ароновна Шапиро — преподаватель русского языка и литературы с 1970 года. Последние 23 года работает в московской Пятьдесят седьмой школе.


У нас недавно были очень драматические разборки с одним математическим классом, который я готовила к ЕГЭ по русскому языку. Надо было прочитать текст и выявить проблему, написать, согласен ли ты с автором, и привести свои аргументы. Мне надоело, что все тексты про то, надо ли уважать старших, беречь родной язык и природу. Я наткнулась где-то в Фейсбуке на статью одного человека, о котором я раньше не слыхала. В газете «Культура» он написал целую колонку, всех поздравлял с Днем чекиста и плакал по поводу памятника Дзержинскому: он помнил тот страшный день, когда какие-то пьяные люди, ползая по этому памятнику, матерясь, набрасывали петлю ему на шею, и какие ужасные были последствия. Чудовищная статеечка правильного объема — как раз нормальный учебный текст. Я его предложила детям и попросила написать мне сочинение в формате ЕГЭ. Они написали, прислали по электронной почте, как я просила. Я думала, что я не смогу дальше жить — у меня даже горло перехватило. Потому что в задании ЕГЭ есть такой поворот: надо выявить авторскую позицию, а потом выразить свое согласие или несогласие с автором. Все знают, что лучше выражать согласие — так спокойнее. И вот одна работа: «Нельзя не согласиться с автором…», другая: «Автор очень убедительно доказывает свою позицию…» Когда я читала это все одно за другим, я думала, что подо мной земля сейчас разверзнется. Потом я пришла в класс и услышала: «Мы вообще не понимаем, про что вы говорите. Надо написать за два дня — мы написали, успеть к концу полугодия — успели, восемь абзацев, правильный порядок слов — все, что еще?» А другие сказали: «Хотели правду — получайте правду».

Тут мы, учителя, поняли, что есть дефекты воспитания — и они на нашей совести. Потому что мы привыкли, что у нас сам воздух правильный. Мы обычно не разговариваем про политику, поскольку все и так само собой разумеется. А сейчас, видимо, этого недостаточно. Мы не смотрим телевизор, а дети смотрят. Старые правила не работают, ничто само собой не разумеется, и надо думать, что делать дальше.

Материал подготовлен в рамках специального проекта «Школа 90-х», запущенного COLTA.RU при поддержке образовательного портала «Твоя история» и фонда «Уроки девяностых».

Записал Денис Бояринов
Аватара пользователя
Counter Strike
Вне ТИМов
Вне ТИМов
 
Сообщения: 32559
Зарегистрирован: Вт авг 31, 2010 2:40 am
Медали: 9

«Мы просвистели 90-е»: воспоминания и размышления учител

Сообщение Counter Strike » Вт июн 02, 2015 6:38 am

«Если всех учителей выгонять, то кто учить будет?»
Заслуженный учитель России Тамара Эйдельман о валюте в трусах, танках на Кутузовском, школьной свободе в 90-х и страхах преподавателей в 2015-м


Изображение

Специальный проект «Школа 90-х», запущенный COLTA.RU, образовательным порталом «Твоя история» и фондом «Уроки девяностых», посвящен эпохе 1990-х в контексте отечественной истории. На важнейший период в новейшей истории России, на главные приметы того времени и его ключевые события мы посмотрим глазами известных преподавателей истории и литературы.

Тамара Натановна Эйдельман, дочь известного пушкиниста Натана Эйдельмана, работает преподавателем истории в московской гимназии № 1567 с 1986 года.


У меня папа шесть лет работал учителем, обе бабушки у меня учителя, но я совершенно не думала следовать их примеру. Однажды к нам в гости пришла женщина, которую мистическим образом послала судьба, и спросила меня: «А ты что делаешь?» Я говорю: «Учусь в университете, окончила 4-й курс». — «В школу идти работать, конечно, не хочешь?» И в этот момент я подумала: «А почему бы и нет?» До этого вообще не задумывалась: хочу — не хочу. Это был 1981 год. Через полгода она мне позвонила и сказала, что в 45-й школе (теперь гимназия имени Мильграма) заболел учитель и нужна замена. Я пошла заменять. Два месяца заменяла, а потом, после окончания университета, они меня позвали работать, и мне очень понравилось. И с тех пор продолжает нравиться.

Дзержинский в шкафу

Мне повезло, потому что за свою жизнь я работала в двух школах — в 45-й, а с 1986 года — здесь, в 67-й, и это были хорошие школы. Так что мой преподавательский опыт не совсем типичен. С другой стороны, даже в самой лучшей советской школе в то время все было как и везде. Ученики были в форме, была жесткая дисциплина — все эти «встали-сели», открытие XXVI съезда смотрели всей школой и все такое прочее. Однажды на меня написали жалобу на имя генсека Черненко за то, что я поставила двойку ученику. И даже здесь, в 67-й, родители еще писали жалобы, что я ставлю под сомнение подвиг советского народа в Великой Отечественной войне. Но мне повезло, потому что в 45-й был директором Леонид Исидорович Мильграм, а в 67-й, когда я пришла, — Евгений Семенович Топалер. Они всегда своих прикрывали. Причем они оба верили в то, что делали. Или, по крайней мере, хотели верить и сами себя в этом убедили. Они вкладывали душу и в пионерскую, и в комсомольскую организации. Они пытались их очеловечить, и им это часто удавалось: они создавали такую обстановку, в которой многое было возможно.

Однажды на меня написали жалобу на имя генсека Черненко за то, что я поставила двойку ученику.


В 45-й школе была пионерская дружина имени Дзержинского. Выносили знамя под барабаны — ну, как и везде. В моем кабинете висел гигантский гипсовый профиль Дзержинского. Я не знала, что с ним делать. Выкинуть — но как я понесу его на помойку у всех на глазах? Я пошла к завхозу и сказала: «Знаете, у меня висит профиль Дзержинского, но он какой-то облезлый — это нехорошо». Она сказала: «Да, надо “рестарвировать”». Я сказала: «Хорошо, а пока вы будете его “рестарвировать”, я его сниму». Я спрятала профиль в шкаф в конце класса, а в шкафу была плохая дверца, и я замечала, что, когда я начинала антисоветчину нести, шкаф открывался и оттуда выглядывал глаз Дзержинского.

«Хочу с вами на баррикады»

Я не отделяю 1980-х от 1990-х. С перестройкой для меня началось упоительное и увлекательное время свободы. Я помню: весна 1985 года, у меня только что родился второй ребенок. Дети уложены спать, но вместо того, чтобы отдохнуть, мы с мужем сидим перед телевизором и слушаем очередную речь Горбачева, которую сейчас я вообще бы не вынесла. Он часами что-то несет про научно-технический прогресс, а мы слушаем как завороженные. Горбачев говорил вещи, которые невозможно было себе представить еще за год до этого. Он начал свою речь с того, что рассказал, как мы отстали и как у нас все плохо. До этого — почти все предыдущие 30 лет моей жизни — я слышала с экрана телевизора только о том, как у нас все хорошо. Это был шок.

Для многих перестройка и гласность начались с того, что в журнале «Огонек» опубликовали подборку стихов Гумилева. Это как раз был, по-моему, 1986 год. Каждую неделю выходил «Огонек», на который мы все молились, и мы узнавали что-нибудь новое — и это было полное потрясение. Каждую неделю мы отвоевывали кусочек свободы. С 1985-го по 1991-й в школе было невероятно интересно, потому что каждый день появлялась новая информация, постепенно снимались прежние запреты и возникали новые идеи. В это время очень многие учителя отказывались вести старшие классы, хоть это и самое престижное, что есть в школе. Получалось, что всю жизнь они говорили одно, а теперь по телевизору говорят другое. Но для меня это было безумное счастье, потому что мы со старшеклассниками обсуждали любые темы, говорили и говорили, и это было невероятно интересно. В 67-й школе в перестройку все время кипела жизнь. Мы были первой школой, где выступал священник — в 1988 году отец Александр Мень у нас читал лекцию и рассказывал про Библию. Были у нас и политические клубы, как водится. Мы были первой из трех гимназий, которые устроили в нашей стране, и соответственно первыми поменяли учебный план и методы преподавания. Так что уже к 1991 году уровень свободы, полученный в школе, был велик.
«В Москве переворот, Горбачев арестован». Я думаю: «Ну все — допились!»


В августе 1991 года я оказалась в Израиле на семинаре по истории Холокоста для еврейских учителей. Второй раз в своей жизни я выехала за границу. В группе было 30 человек, и я впервые увидела советских людей за границей, да еще на югах. Они все были как бы учителя (хотя сомнительно), и в основном они там пели, плясали, пьянствовали и заводили романы, а я сидела в библиотеке Центра по изучению Холокоста. Мы должны были возвращаться назад 21 августа, а в понедельник, 19-го, я выхожу в холл центра, где мы жили, сидят наши мужики и слушают радио. Я спрашиваю: «Что такое?» — «В Москве переворот, Горбачев арестован». Я думаю: «Ну все — допились!» Потом выяснилось, что не допились, на самом деле — переворот. Нам сразу всем предложили остаться, началась всеобщая паника: оставаться или нет. Я хотела как можно скорее на баррикады, но у меня был билет только на 21-е число. На последние денежки, на несколько жалких шекелей, которые были отложены на сувениры, я пошла в супермаркет и купила пачку макарон, потому что я думала, что будет гражданская война.

В Москву из Израиля не было прямого рейса, и мы летели через Ригу. Я рассудила, что Прибалтика сейчас отделится (она отделилась через две недели) и до Москвы придется добираться партизанскими тропами. В настроении, что мы едем или на гражданскую войну, или под железный занавес, мы пришли в аэропорт. Меня провожала и моя выпускница, которая говорила: «Хочу с вами на баррикады». А я ей сказала (в шутку, конечно): «Ты отщепенка — ты уехала и здесь остаешься. А я еду туда, где интересно».

Мой дядя, который уехал из Союза за полгода до этого, зачем-то увез с собой назло советскому правительству очень много советских денег. Мои родственники попросили привезти их обратно и кому-то передать. И еще моей бабушке передали лекарство с кодеином. И вот, по моим представлениям, я везу валюту и наркотики, которые я спрятала в трусы, и пять часов полета до Риги я очень нервничала и все время курсировала в сортир. Ведь, когда мы улетали из Москвы, мы стояли в очереди на таможне шесть часов — многие летели навестить родных, которые эмигрировали, и везли для них какие-то кастрюльки. Никто толком не знал, что можно провозить, а что нет, — таможенники выкидывали эти кастрюльки из багажа и издевались над пассажирами. Мы прилетели в Ригу вечером 21 августа, когда уже все свершилось. Через границу можно было провезти все что хочешь — никто не досматривал. Всех пассажиров сразу выпустили из самолета — и все. Сразу стало понятно — страна изменилась.

По возвращении у меня было страшное разочарование. Потому что за полгода до этого я была с учениками в Италии и вела дневник, и, когда я вернулась из заграницы, друзья приходили и просто сидели и слушали, как я читала им дневник о том, что мы делали в Италии. В Израиле я тоже вела дневник, но, когда я прилетела, уже никого не интересовало, что там было. Все говорили только о том, кто был у Белого дома, а кто не был и что делал. Было очень обидно, что я все упустила.

В конце 80-х и начале 90-х я ходила на все демонстрации и митинги. Своих детей я впервые повела на демонстрацию в 91-м году, когда дочке было 8 лет, а сыну — 6. Мы шли в поддержку независимости прибалтийских республик по Новому Арбату на Манежку. Детям дали флажок России. Тогда триколор воспринимался как очень прогрессивный символ.

«Тамара, танки!»

«Лихие 90-е» — это возмутительный термин, который осознанно придуман и запущен, чтобы скомпрометировать этот прекрасный период свободы. Он заслоняет собой те замечательные начинания, инициативы и вообще все хорошее, что было сделано в то время. Мне все понятно про время беззакония и бандитов, но лично мне в девяностые было страшно только в 92—93-м году, когда все ждали переворота. Была невероятно напряженная обстановка, потому что против Ельцина и гайдаровской команды сразу выступили те, кто потом осуществил путч 1993-го. Противостояние исполнительной и законодательной власти, Ельцина и Верховного совета, ощущалось очень остро. Особенно на фоне того, что есть нечего и надо как-то решать бытовые проблемы. Я очень хорошо помню зиму 1991—1992-го — стоял ужасный мороз. Однажды у меня будильник сработал на час раньше. Я разбудила дочь и стала собирать ее в школу. Мы живем прямо напротив второго здания нашей школы, где были начальные классы. Я ее одеваю — и ей тяжело, и мне. Закутываю, мы выходим во двор, и я вижу, что в начальной школе все окна — темные. Первая мысль, которая у меня возникла: «Произошел переворот, вырубили свет и закрыли школы». Вот это постоянное ожидание переворота было для меня невероятно гнетущим. А что касается бандитов, то воровать у меня нечего.

Я живу окнами на Кутузовский проспект, поэтому путч 1993-го наблюдала прямо из своей квартиры. В воскресенье, 3 октября, я поехала в библиотеку на Октябрьскую — именно туда, откуда все началось. Там была юношеская библиотека, у меня были взяты книги для моих детей. Я приехала, там полно милиции, библиотека закрыта — возмутительно! Возвращаюсь домой, и тут все начинается. Почему-то мне вспоминаются какие-то кадры по телевизору — «Вести», наверное, показывали. Какие же у нас тогда были источники информации? «Эхо Москвы», «Вести», и, наверное, мы еще тогда слушали какие-то западные «голоса». Потом вдруг звонят выпускницы, говорят: «Слушайте радио». Вдруг гость из другого города, который у нас тогда жил, кричит: «Тамара, танки!» — мы смотрим в окна: мимо Триумфальной арки уже идут танки. Это было в ночь с воскресенья на понедельник.

А что касается бандитов, то воровать у меня нечего.


А в понедельник большая часть родителей не пустила детей в школу, но некоторое количество пришло, и школа работала. Преподаватели пришли все, мне-то было легко — я живу через дорогу, надо только перейти улицу, а одна учительница, которая ехала с другого конца города, всю дорогу шла пешком — Филевская ветка метро была закрыта. В школе был слышен обстрел — отсюда два шага до Белого дома. Классные руководители обзванивали родителей, чтобы забрали детей, — мы не можем отпустить детей одних, потому что они, естественно, попрутся под обстрел. А пока ведем уроки. Я помню, что у меня сидело в классе семь человек, я им рассказывала про Сергия Радонежского, который был по программе, и мы слушали «бух-бух» за окном. Было очень интересно — я, как историк, получала огромное удовольствие.

В 1993 году я случайно оказалась в голландском городе Леувардене, где происходило провозглашение Европейской ассоциации учителей истории — EUROCLIO, с которой с тех пор очень тесно связана моя судьба. У EUROCLIO были огромные программы, конференции, семинары, и они очень хотели работать с Россией. Тогда все хотели работать с Россией. Мы все время куда-то ездили, открывали для себя другой мир и совершенно другую жизнь. Я все время узнавала что-то новое про преподавание истории. При помощи EUROCLIO мы создали свою ассоциацию учителей истории и осуществили два крупных международных проекта, в результате которых мы сделали два учебника, но мы их называем учебными материалами, потому что они совершенно не похожи на отечественные учебники истории. Вот это, наверное, самое существенное для меня, что дали 90-е. Когда-то, когда у моих детей был переходный возраст, у нас была беседа о том, что в основе каждого большого состояния лежит преступление и в 90-е наживались капиталы. «Мам, а ты? Что вы с папой делали? » — спросили дети. Я отвечала: «Мы с папой все на митинги ходили, на демонстрации. Еще я с EUROCLIO сотрудничала». «Ну, от EUROCLIO мы хотя бы получили первый компьютер» — сказали дети. Вообще-то я получила целый мир.

Ползучая контрреволюция

Упоительное время свободы закончилось весной 2000-го, когда выбрали Путина. Но, естественно, не в один день. 1998 год — уже начало конца. Даже не когда случился экономический кризис, а из-за конфликта в Сербии и Косово — когда Примаков развернул самолет над Атлантикой и не прилетел в Америку. Вот тут стало понятно, что что-то не то происходит. Но все это еще ничего было, гаечки стали закручиваться потом.

Я не могу выделить конкретный момент, определенную точку, когда началась консервация свобод в школе и в образовании. Произошла ползучая контрреволюция. Уровень сегодняшней бюрократизации учебного процесса намного больше, чем даже в советское время, когда я начинала. Зашкаливает количество бессмысленных отчетов, бумажек и проверок. Теперь же еще все чиновники очень передовые, поэтому надо делать отчеты в интернете: «Зайдите на сайт, введите пароль, просмотрите видеопрезентацию». Ничего не работает — все висит, но чиновники этим умело мучают учителей. Все это тоже случилось не сразу — шаг за шагом.

Сейчас любого учителя можно уволить с полпинка.


Мне кажется, главная наша беда — что не была проведена люстрация. Нигде — и, в частности, в органах образования. Люди, которые нами руководят, — те же самые, что были и в советское время. Может, кто-то и вышел на пенсию, но общая обстановка все та же. Просто они в 90-е сидели тише и не командовали, а сейчас почувствовали власть.

Наш покойный директор Евгений Семенович Топалер очень любил говорить: «Школа не может быть островом. Школа впитывает то, что происходит вокруг». Естественно, у нас в школе заметен рост национализма и у детей, и у учителей. Есть политический раскол вокруг Путина и Крыма. Все учителя любят ругать: а) детей; б) коллег; в) администрацию. У нас хорошая администрация, она очень много берет на себя. У нас интеллигентные родители и хорошие дети. У меня есть имя. Я на уроках что хочу, то и делаю. Но я же вижу, что происходит вокруг. Когда посмотришь на соседнюю школу, то понимаешь, что у нас тут очень хорошо. Мы пока держимся, хоть и неприятно, что сверху все сильнее давит оборзевший Левиафан.

Сейчас любого учителя можно уволить с полпинка. Например, то, как в моем кабинете стоят столы, наверняка не соответствует СанПиНам, каким-нибудь инструкциям по безопасности, которые существуют еще с 60-х годов. С другой стороны, учителя преувеличивают свою беззащитность перед администрацией и свой страх. Вот Илью Колмановского (научный журналист и преподаватель биологии столкнулся с проблемами в школе после того, как принял участие в митинге в защиту прав ЛГБТ. — Ред.) хотели выгнать, а он сказал: «Не уйду!» — всем про это написал, и его не уволили. Ведь дальше Кушки не пошлют. Если всех учителей выгонять, то кто учить будет? Чтобы сделать крупную гадость, нужно ходить на каждый урок, проверять каждую мелочь — очень стараться. Но учителя это далеко не всегда понимают и покорно выполняют то, что им скажут: велят на митинг идти — идут, велят в избирательную комиссию идти — идут и непонятно что там делают.

Главная наша беда — что не была проведена люстрация.


Когда я пошла работать наблюдателем перед президентскими выборами, у меня случился полный переворот сознания. Я записалась в «Гражданине наблюдателе» лекцию прослушать — сдуру на субботу, 14 января. И вот я приезжаю в 11 утра в «Мемориал» и тут соображаю, что вчера был старый Новый год: «Приперлась, и никого не будет!» А народ как повалил, причем самого разного возраста и разного социального положения: и женщина с маленьким ребенком, и бизнесмены — просто потрясающе! Потом мы выдавали мандаты наблюдателям Московской области на телеграфе, где была штаб-квартира Прохорова. Мы их выдавали 13 часов подряд, за которые я только дважды успела отлучиться и добежать до туалета. На телеграфе стояли толпы людей, три-четыре часа ехавших на электричке, чтобы получить удостоверение наблюдателя. Мы совершенно не справлялись с очередью, но люди спокойно стояли по два часа и ждали. Там были все: и старушки, и девочки, простые работяги и генеральный директор ООО «Лютик». Эти люди же никуда не делись — так что все не так плохо.

Первый урок, который надо извлечь из 90-х: свобода — это очень хорошо. Второй: свобода у нас очень быстро переходит во вседозволенность. И я считаю для себя главным научить детей соединять свободу с чувством ответственности. Не могу сказать, что это всегда удается, — это невероятно тяжело. Я поняла это как раз в 90-е, обучая детей той свободы — они были прекрасные, яркие и замечательные, но вот с чувством ответственности у всех было по-разному. Если задуматься, то, наверное, это вообще самый главный урок для нашей страны.

Сейчас, из 2015-го, кажется, что экзамен на свободу и ответственность наша страна провалила. Но всегда же можно пересдать.

Материал подготовлен в рамках специального проекта «Школа 90-х», запущенного COLTA.RU при поддержке образовательного портала «Твоя история» и фонда «Уроки девяностых».

Записал Денис Бояринов
Аватара пользователя
Counter Strike
Вне ТИМов
Вне ТИМов
 
Сообщения: 32559
Зарегистрирован: Вт авг 31, 2010 2:40 am
Медали: 9

«Мы просвистели 90-е»: воспоминания и размышления учител

Сообщение Start_error » Вт июн 02, 2015 8:30 am

Елена Исааковна Вигдорова

Типичная фашистка судя по тексту. Остальные такие же?
Аватара пользователя
Start_error
Старожил
Старожил
 
Сообщения: 4129
Зарегистрирован: Вс авг 14, 2011 8:58 pm
Медали: 1
Пол: Мужской
Соционический тип: Бальзак

«Мы просвистели 90-е»: воспоминания и размышления учителя

Сообщение Ирина мышка » Вт июн 02, 2015 8:31 am

новая мифология.
чсв игры.
из пустого в порожнее. словоблудие
феечка!!! :)
Аватара пользователя
Ирина мышка
Старожил
Старожил
 
Сообщения: 6320
Зарегистрирован: Ср окт 08, 2014 6:11 pm

«Мы просвистели 90-е»: воспоминания и размышления учител

Сообщение Counter Strike » Вт июн 02, 2015 2:30 pm

Комментарии отпадные. Право, не ожидал именно такого! :D
Может, поясните, что конкретно имели в виду? :wink:
Аватара пользователя
Counter Strike
Вне ТИМов
Вне ТИМов
 
Сообщения: 32559
Зарегистрирован: Вт авг 31, 2010 2:40 am
Медали: 9

«Мы просвистели 90-е»: воспоминания и размышления учителя

Сообщение Ирина мышка » Вт июн 02, 2015 2:42 pm

Тут мы, учителя, поняли, что есть дефекты воспитания — и они на нашей совести.
:o
феечка!!! :)
Аватара пользователя
Ирина мышка
Старожил
Старожил
 
Сообщения: 6320
Зарегистрирован: Ср окт 08, 2014 6:11 pm


  • { SIMILAR_TOPICS }
    Ответы
    Просмотры
    Последнее сообщение

Вернуться в История

Кто сейчас на конференции

Зарегистрированные пользователи: cooler462, GoGo [Bot], Google [Bot], LeRoy, vadimr, Yandex 3.0 [Bot], Yandex [Bot]