Анджело и луна, часть 1

[Полина Ф.]

Мой эпический криатифф

[Полина Ф.]

Часть первая
1
Февраль 2013 года
– Ай кэн гив ю а вёлд бред виз ритм-энд-соул,
Зэ харт оф э велш бой зэт лост хиз хоум…
– А-а-а-а, я не вступила! Давайте заново! – прервала неслаженный хор Оля-с-флейтой.
Оля-с-флейтой, Оля-Лёля, Оля-Элли и просто Оля К. Среди русских фанаток Анджело – французского актера и певца итальянского происхождения – преобладали Ольги. Чуть меньше было Елен и Татьян. А Вера – и вовсе одна.
– Же те донн ме нот, же те донн ме мо,
Кан та вуа лез эмпорт а тон проприе темпо…
Кажется, пение пошло на лад. И Оля на флейте вступила когда надо. Кто бы сомневался!
15 девушек и молодых женщин от 18 до 45 лет, одетых в черно-розовые майки с эмблемой мюзикла «Гений и злодейство», встали полукругом под пальмами в дальнем углу зала прилетов московского аэропорта Домодедово. Две гитары, флейта и несколько десятков шариков цвета фуксии всё с той же эмблемой. А между пальмами – сумки и одежда.
Я даю тебе ноты, и слова, пусть твой голос произнесет их в своем собственном ритме, плечо хрупкое и надежное одновременно – всё то, что ты можешь представить и во что поверить…
Старая трогательная песня, скорее в духе хиппи, чем сентиментального на вид, но в глубине душевно холодноватого французского шансона. Анджело мне казался близким именно к хиппи, а Франция была для него слишком изощренной и рациональной.
До прилета артистов оставался час. Песню заучили так, что от зубов отскакивала. Лишь бы не до автоматизма, заметила я, так что баста – и молимся, чтобы при артистах не облажаться. Со мной согласились. Персонал аэропорта облегченно вздохнул: сначала мы их развлекали, потом надоели, еще чуть-чуть – и нас бы погнали.
Приземлялись самолеты из Оша, Душанбе, Ашхабада. Бедно одетые люди, плохо говорящие по-русски. Жалость к ним и привычный русский стыд перед «настоящими» иностранцами, которые их увидят и подумают о нас не то, что бы мы хотели. Вряд ли кто из девочек это отрефлексировал – не до того.
Я отхожу в одну из многочисленных кафешек за самым большим стаканом латте без сахара. Совсем как тогда.

[Полина Ф.]

Jean-Jacques Goldman "Je Te Donne"

[Полина Ф.]

2
А тогда, в феврале 2005-го, мне было 23 года, и я полгода как переехала в Москву из своего Заснежинска-Медведебродского. Работала корректором в рекламном агентстве, снимала комнату в разбитой двухкомнатной квартире почти за МКАДом и гордилась первым опытом самостоятельной жизни. У меня были длинные волосы, которые я плела в замысловатые косы, я любила черное и ароматизированный табак и смертельно боялась окружающей реальности.
Моя подруга Ульяна сейчас, как и всегда, плюет на эстетические соображения, стрижется в мужской парикмахерской, курит любую гадость, живет в своем собственном крейзоватом мире и ничего не боится. Она обитала тогда в старинной питерской коммуналке – немного в сторону от Невского проспекта, в доме, затерянном в переходах и лабиринтах питерских улиц, в комнате с огромными потолками, ветхими шкафами, которые не забрали себе прежние владельцы (была и невзрачная советская мебель, а было и что постарше, правда, в таком состоянии, что ремонтировать вышло бы себе дороже), и множеством артистичных безделушек, с которых никогда не вытиралась пыль. Ульяна их не собирала, но они как будто сами притягивались к ее рукам.
Она и гостей никогда намеренно не звала – они тоже невзначай материализовывались в ее комнате: на ее древнем широком и продавленном диване, где можно было разместиться и троим, а если мелким, то даже четверым (кажется, постельного белья там не было как класса, я во всяком случае не помню), или попросту на полу, на спальнике.
Я приземлилась у нее так же случайно, как и все другие. В те дни начала февраля 2005 года я убегала в Питер из Москвы от призрака очередной депрессии. Формально – на одну уникальную выставку в Фонтанном доме и на новоселье к подруге Стасе, которая разменялась с родителями, фактически – чтобы не проводить пустые выходные в ненавистном мегаполисе, который полюбила я уже намного позже.
Новоселье Стаси планировалось проводить в две серии, как она мне сказала – одну (в воскресенье, чинно, благородно до 20.00) для приличных гостей, другую (в субботу – с алкоголем и песнями на всю ночь) – для неприличных. Приличные – это коллеги по школе, где Стася преподавала русский и литературу, неприличные – это друзья-товарищи. Мне оставили свободу выбора: я выглядела достаточно цивильно, чтобы не смущать Стасиных подруг-училок, а внутри была достаточно нецивильной, чтобы Стасины друзья-неформалы не смутили меня.
Переночевать – а нужна мне была всего-то одна ночь с субботы на воскресенье – я собиралась как раз у Стаси, пока все поют под гитару и пускают по кругу уже забыли какой по счету рог с вином. Льяне места в моих планах и вовсе не было, я забыла о ее существовании – мы не пересекались уже очень давно и даже не были друзьями в «Живом журнале». Вернее, я и не знала, что он у нее есть.
Мой поезд приходил в Питер в несусветную рань. Летом я бы сразу пошла гулять, но на дворе стояло непроглядное раннее утро промозглого февраля. Я нашла круглосуточную кофейню и заказала самую большую чашку кофе-латте. Получаса в кофейне должно было хватить, чтобы сменить симку в телефоне на питерскую, привести в порядок мысли и пропустить толпу, которая ломилась в метро сразу после его открытия.
Только-только я вознамерилась выключить мобильный, как он зазвонил. Высветившееся на экране имя «Ульяна» было из прошлого, но оно было созвучно с этим ранним утром и зябким полусветом ночной кофейни. Отвечать на звонок я не стала, но, переменив сим-карту, перезвонила ей сама.
Она узнала о моем раннем приезде от общей знакомой (не Стаси), возжаждала немедленно со мной пообщаться, героически разбудила себя в 6 часов утра (легла, кажется, в 4) – говорила со мной еще хриплым спросонья, но очень бодрым голосом, – и через полчаса после нашего разговора уже сидела со мной за столиком. Кофе пить, однако, не стала и потащила меня к себе домой. Я у нее раньше не была и сейчас пыталась запомнить дорогу.
Когда мы через отсутствующую – вернее, от самой двери переходящую в длинный кишкообразный коридор – прихожую вошли в комнату, Льяна резко понизила голос: «Тут у меня вписчик. Спит – лег часа в 4. Тоже можешь на пару часиков упасть».
Я воспользовалась этим предложением.
– Куда падать? – спросила я, бочком пробираясь по полутемной и захламленной огромной комнате.
– На диван, я сдвинусь, чтобы тебе не мешать.
На огромном диване с краю, ближайшего к компьютеру и дальнего от меня, уже кто-то спал, я темноте я не разобрала кто – мужчина, женщина, парень, девушка: неопределенной формы фигура, закутанная в клетчатое одеяло (конечно, без простыней).
– А может, тебе простыни достать? Кажется, какие-то есть в шкафу… – Кажется, на миг ей стало неудобно передо мной за свой неряшливый быт.
– Я что – принцесса на горошине? Но спасибо, не откажусь.
Я быстро и бесшумно постелила себе постель, разделась до белья, быстро переплела волосы в две простые косы, поставила будильник на телефоне на 11 часов и нырнула под одеяло.
Он зазвонил, вырвав меня из темного провала – мне показалось, будто я проспала не больше получаса, но прошло три с половиной часа. Я скосила глаза на другую сторону дивана – не проснулся ли от будильника мой сосед – и увидела, что он уже и так не спит, а просто ленится сменить положение с горизонтального на вертикальное.
Это была худощавая растрепанная личность лет 24–25, судя по угловатым очертаниям фигуры – мужского рода, судя по мелированным волосам и подводке на глазах, не смытой вечером и изрядно потекшей после сна, – не очень. Он бездумно смотрел на мои голые руки, которые я неосторожно вытащила из-под одеяла.
– Э-эй, ты не отвернешься? Мне переодеться надо.
Не дожидаясь ответа, я отвернулась сама и вылезла из-под одеяла с другого края, так что моему соседу осталось созерцать голую спину и лямки бюстгальтера на ней. Ничего, переживет. К тому же непонятно, интересно ему это зрелище или нет: накрашенные глаза и неестественный цвет волос наводили на мысль, что вряд ли.
– Sorry, – внезапно услышала я слегка хриплый со сна голос. Он добавил еще что-то, но не по-английски, я не опознала язык – какой-то из романских, но не французский. Испанский, итальянский?
Ай краса! Что он тут делает? Как это у Льянки получается?
Натянув джинсы и футболку, я снова повернулась к соседу:
– Good morning.
Он улыбнулся и протянул мне руку. Это был невинный примирительный жест: видимо, ему было неудобно, что он так стормозил. Мы несколько секунд поулыбались друг другу.
– Говоришь по-английски?
– Не очень. Я итальянец.
– А по-русски?..
– Нет, совсем. Говорю по-французски. Льянá хорошо говорить по-французски.
– Она его преподает.
– Я знаю. Как тебя зовут?
– Вера.
– Вероника?
– Нет, просто Вера. Это русское имя. Значит – faith. Знаешь это слово?
– Да, конечно. Просто нет понимать сложные фразы.
– А тебя как зовут? Ты не представился.
– Анджело.
– Красивое имя.
– Спасибо.
Говорить в таком телеграфном стиле было тяжко. Где там Льяна? Судя по звукам, она возилась за шкафом, перегораживавшим комнату – там стоял крохотный холодильник и стол с однокомфорочной плиткой, чтобы не ходить готовить на кухню. Электрочайника и микроволновки, которые могли бы облегчить холостяцкий быт, не было: Ульяна этим не заморочилась.
Анджело, воспользовавшись паузой, свесился с дивана, закопался в свой рюкзачок, извлек оттуда умывальные принадлежности и сменную футболку и ускакал в ванную. Я не ожидала подобной прыти от человека, так тормозившего спросонья.
– Льянка, где ты это чудо откопала?
– Аха, тебе тоже кажется, что чудо? – во все 32 улыбнулась она.
– Да не знаю... Но сам факт – итальянец, гей, в Питере, в феврале, у тебя на вписке… but how?
– Во-первых, он не гей. А во-вторых, ничего сверхъестественного. Музыкант, живет во Франции, приехал играть, кинули с размещением. То есть договорились с какой-то гостиницей, а там что-то пошло не так. Случайно столкнулись с ним на улице, веришь?
Я верила. У Льяны был талант «случайно сталкиваться». Всегда.
– Ну и что он тут, ждет с моря погоды?
– Да почему. Уже неделю лабает то там, то сям. Завтра последний день, в понедельник уезжает.
– Уезжает? Даже не улетает?
– Да, кажется.
– Ну, приключенец… Хоть с работой и билетом не прокинули, только с гостиницей.
– Да ты за него не беспокойся, – махнула рукой Ульяна, – он привычный.
Объект нашего обсуждения, заметно похорошевший после душа, вошел, на ходу вытирая полотенцем длинные волосы, которые от воды завились в кудряшки. Изначально они были либо черными, либо очень темно-каштановыми, но их портило неаккуратное мелирование.
И все же он был… нет, не просто симпатичен. Красив? Не совсем то. У него было лицо с картины художника эпохи Ренессанса. Божественный флорентиец… Я не верила, что в реальности бывают такие лица.
Анджело, кажется, смутился от моего пристального взгляда – сколько же времени я на него пялилась, пытаясь подобрать точное словесное определение для его внешности? Мне тоже стало неудобно, и я сочла за лучшее уйти в ванную умываться.
Вернувшись, стала помогать с завтраком. Впрочем, завтрак – это пышно сказано. Хлеб, масло, сыр… И кофе. Ульяна, как истинная спартанка, не заморачивалась и пила растворимый, который я не признавала как класс… Как оказалось, Анджело тоже, и благодаря этому у Льяны в первый же день его пребывания появилась здоровенная пачка хорошего молотого кофе. Хорошего – на мой вкус, итальянская морда крутила своим флорентийским носом, но здесь вам не тут, пришлось пить что есть. Этот кофе и сварили на троих в кастрюльке.
Нарезав хлеб, я выглянула из-за шкафа, чтобы позвать Анджело к столу. Он как раз заканчивал свой туалет – надевал на запястья массивные металлические браслеты. Я позавидовала, так как у меня даже в лучшие мои неформальские годы таких не было. Я не могла себе представить эту холодную, кисло пахнущую гадость на голой коже рук. Анджело догадался сделать то, что в голову мне не пришло: поддеть вниз какие-то банданки. И рукам не холодно, и смотрится стильно. Респект, как говорится. Вот этот респект я высказала вслух. Понял ли он всё, осталось для меня неясным, но общий смысл уловил и улыбнулся так, что я чуть не упала где сидела. Нет, решила я, все-таки давешняя подводка на глазах ни о чем не говорит – может, это грим, чтобы с фоном не сливаться. «Дарю идею. Можно без копирайта», – сказал он.
За завтраком говорили в основном Анджело с Льяной. По-французски, шумно и оживленно. Анджело хохмил, Ульяна, потеряв остатки всегдашней строгости, хохотала. Я молча ела «ренессансного флорентийца» глазами, стараясь делать это не очень откровенно. Льяна из вежливости попыталась переводить для меня, чтобы я не выпадала из общей беседы, но в переводе получалось несмешно, и я скисла. Анджело, видя, что я начала уходить в себя, несколько раз меня потормошил, причем самым бесцеремонным образом – тактильным. А когда я резко сбросила его руку со своего плеча, понимающе кивнул, примирительным жестом взял в обе руки мою ладонь – я ожидала, что пожмет и отпустит, а он внезапно поцеловал. Прямо в ладошку. Хитро-хитро улыбаясь при этом. У меня брови от удивления неконтролируемо поползли вверх, чуть к волосам не прилипли, а он смотрел и улыбался, заразка, пока у меня не потеплело на сердце. Я улыбнулась – мол, ничего, всё простила, не сержусь. А после этого он оставил меня в покое.
Впрочем, дело было вовсе не в нем. На него я бы еще пялилась час, два, да хоть целый день. Я чувствовала себя абстрактно неуютно. Льянка слишком явно ненавидела будни, в которых жила, и не пыталась их как-то обустроить. Говоря прозаичнее и, кстати, точнее, за таким замызганным столом было противно есть. Мне хотелось уже в Фонтанный дом, а потом к Стасе – помочь ей с уборкой и салатами до прихода гостей. Заночевать я планировала также у нее.
Доев, я начала прощаться. И тут Анджело на своем телеграфном английском позвал меня в тот самый клуб, где выступал. Играть он должен был часов с восьми – как раз когда веселье Стаси с «неприличными» гостями должно было достичь апогея. Хотя, с другой стороны, можно было и после клуба вернуться догулять. Метро еще должно ходить, а вот с такси связываться не надо – Стася жила на Островах.
– А ты, Льян, как? – спросила я у подруги.
– А я никак. Я ходила. К тому же сегодня мне поставили третью и четвертую пару, отведу – и поеду в Кронштадт, студентка давно к себе зовет с ночевой. Анджело будет один на хозяйстве.
– А у него реально есть что слушать?
– Вполне реально. У него есть свои, но там он их петь не будет, а будет петь каверы всякие. Старый добрый рок-н-ролл. Очень необычная манера, просто гипнотизирует. Кстати, можешь его потом с собой к Стасе взять, если она разрешит. Уверена, с ее «неприличными» он сойдется.
– А «приличных» просто очарует, они его усыновят, – рассмеялась я.
И Льяна весело затрещала по-французски, переводя Анджело классификацию Стасиных друзей. Он оказался в восторге («Я неприличный! Я очень неприличный!»), а также не против ночевки в новом месте и в новой компании. На том и простились. Анджело попытался по своей загнивающей западной привычке расцеловать меня на прощание, но я «включила стерву» и не далась. Он даже не удивился – видимо, Льяна приучила, что у нас так не принято.

[Полина Ф.]

3
Февраль 2013 года
Salve, Angelo!
Эти слова – или другие, даже скорее всего другие, это я бы выбрала самое архаичное, самое латинское из приветствий – должна буду произнести не я. Мы с Олей К., как двое италоговорящих, бросали монетку, и ей выпал «орел» – а вместе с ним и честь подарить Анджело белую голландскую розу с посеребренными лепестками. Всем артистам предназначались разные розы, и на каждого были свои желающие.
Я вздохнула с невольным облегчением. Может, не стоило и приезжать в аэропорт. Концерт «Лучшие песни из мюзикла «Гений и злодейство» – Анджело и мюзикл, понятия с разных планет, с ума сойти можно, как жизнь людей меняет! – другое дело, я ради этого момента жила последние несколько месяцев: Анджело со сцены меня не увидит, даже если я сяду в первом ряду (у меня был билет в амфитеатр), а я не могла упустить шанс снова увидеть его на сцене. А что до аэроропорта, то мне это предложили в последний момент, и не затем же я проехала полстраны, чтобы отказываться от таких предложений. Попасть на закрытую встречу уже была честь, признание того, что ты в рядах фанатов не случайный мимокрокодил. Это грело душу и тешило тщеславие.
Хоть и пришлось мне, прирожденной сове, на следующий день после своего прилета в Москву, как следует не выспавшись, встать в 4 часа утра, а в 5 с маленьким хвостиком уже загрузиться в самый первый поезд метро, чтобы успеть на самый первый экспресс до аэропорта.

[Полина Ф.]

3.
Стасины «неприличные» не были бы неприличными, если бы и под праздник не отмочили какого-нибудь неприличия.
На часах подходило к трем, когда я после выставки в Фонтанном доме и большой чашки чаю с куском капустного пирога в какой-то кондитерской позвонила в дверь Стасе. Просторная однокомнатная квартира новой планировки встретила меня послепереездным бардаком и свежим ремонтом, а ее хозяйка – озабоченным видом. Я думала, что она уже отварила овощи, яйца и прочее для салатов, но, как оказалось, зря надеялась – она их даже не поставила вариться, а кое-что еще и не купила. Объяснялось просто: подружка с прошлого вечера зависала в «Живом журнале» с небольшими перерывами на сон. На еду она даже не прерывалась, так как чай, тарелка с бутербродами и мешочек печенья стояли тут же, у компьютера.
В «Живом журнале» происходило.
Смысл происходившего был тот, что буквально за два дня – а вернее, за два дня и три ночи – вся Стасина «неприличная» компания, давно знакомая между собой, превратилась в сообщество людей, которые не присядут отдохнуть на одном гектаре, даже если приспичит. Не то чтобы это было впервые; зная ребят не первое календарное тысячелетие, я предвидела, что и это недоразумение канет в Лету быстрее, чем успеют восстановиться потраченные нервные клетки (которые, говорят, и вовсе не восстанавливаются), но они этого почему-то не предвидели. И веселое празднование новоселья грозило вылиться в мрачную, нудную коллективную и/или попарную разборку с обреченным распитием литров спиртного, курением прямо в комнатах («Стасик, – возопила я, – только не позволяй им мебель прокурить! Не себя, так хоть дом пожалей!»), рыданиями и угрозами утопить собеседника в сортире, а самому попилить вены в ванной.
Стася, в отличие от меня, привычная к подобным эмоциональным марафонам, колебалась: то ли, пока не поздно, отменить от греха подальше это новоселье, ограничившись чинным питием чая в воскресенье с мамой и коллегами, то ли ничего не отменять и выдержать с честью очередное светопреставление.
– Стась… – робко спросила я. – О чем хоть у вас базар-то?
Стася без слов пустила меня в «жежешечку».
Я немножко воспользовалась Яндексом и… За пару дней накапали несколько сотен тем в нескольких десятках журналов и паре сообществ (собственно, об одном из них спич и был), в каждой теме – по несколько сотен комментариев, лица преимущественно те же, но и посторонние праздношатающиеся подтягивались исправно, а потом и вовсе хлынули потоком – история выплеснулась за пределы кружка своих. Вероятнее всего… О! Так и оказалось: тема попалась на зубок «тысячнику», причем случилось это в пятницу под вечер, когда я лихорадочно довычитывала свалившиеся на меня в последний момент каталоги очередной выставки, которая должна будет открыться в понедельник, вместо того чтобы, как нормальные люди, отрываться в Сети в ожидании конца последнего дня рабочей недели. С ночи же скандал стал расползаться жирной кляксой по моей собственной ленте друзей.
Сообщество называлось «Ру_инквизитор». Оно существовало уже года два, и вначале было чисто исторически-познавательным. Отдельно, на пощекотать нервы, прилагались «веселые картинки» – фотографии пыточных приспособлений.
А год назад туда пришла Кэсси (которую, кстати, Стася в гости сегодня тоже позвала). Я ее прекрасно помнила: в прошлом календарном тысячелетии она одевалась в черное (не как я – потому что стильно, – а из идейных соображений), носила под юбкой пучок ароматных трав, а на руках – гранаты в серебре, и на полном серьезе называла себя ведьмой. За ней потянулись прочие подобные личности.
Кэсси и ее свита восприняли всё со звериной серьезностью. Для них преступлением было уже то, что в сообществе легко и без возмущенных придыханий, даже с легким черным юморком говорилось о величайшем преступлении мужского репрессивного начала, то есть инквизиции, против женской сути, олицетворяемой ведьмами и угнетенной за века патриархата и особенно христианства. При слове «христианство» туда же подтянулись недавно обратившиеся к религии неформалы, каждый из которых посчитал своим долгом объяснить Кэсси, как она неправа. Думаю, если до того у нее еще могли быть какие-то сомнения относительной своей правоты, то тут они должны были исчезнуть окончательно.
То есть это я считала так. А на деле вышло совсем иначе. Где-то посередине тогдашних споров модератор сообщества Бьорн – когда-то реконструктор скандинавских древностей, язычник по образу мышления и атеист по религиозным воззрениям, веселый скандалист и брутальный балагур, как он сам себя характеризовал, – внезапно крестился в православной церкви. Но эффект разорвавшейся бомбы оказало другое событие, и тоже связанное с религией. За три дня до описываемых событий стало известно, что Кэсси отреклась от ведовства, приступила к процессу катехизации в католической церкви (по церковным правилам меньше чем через полгода они крестить ее не могли) и стала сомодератором «Ру_инквизитор».
А еще они с Бьорном опубликовали совместный манифест. Который, собственно, и вызвал великую волну. Во-первых, он был совершенно не в духе и не в стиле Бьорна, отчего взвились его друзья-реконструкторы, еще недостаточно шокированные его изменой благородному скандинавскому духу. Во-вторых, абсурдной оказалась ситуация, что «верховным инквизитором нашего времени», призванным «рассказать современному миру всю правду об оболганных масонами и язычниками героях прошлого», оказалась известная «ведьма», чьи схемы обряда во имя Лунной богини взял себе за основу не один кружок соответствующей направленности. В-третьих, сам факт, что люди в эпоху интернета и мобильных телефонов на полном серьезе идентифицируют себя с ведьмами и инквизиторами, послужил причиной зубоскальства «тысячника» и привлек к скандалу в благородном семействе самую широкую общественность.
А еще здесь же засветилась и Льянка. Которая ни словом не предупредила меня о том, что творится в кругу Стасиных знакомых. Неужто ж не знала? Она была не в первых рядах активистов, но, как мне удалось установить, в числе старожилов, без которых ничего бы не случилось вообще. Отличие Льяны от других состояло в том, что было непонятно, чего она хочет: всерьез ли раздумывает над влиянием потусторонних сил на европейскую инквизицию, наблюдает ли с энтомологическим интересом за идеологическими метаморфозами Кэсси и Бьорна или же обкатывает на них всех и вовсе какие-то свои личные задумки и разработки. Может, и для нас с Анджело она приготовила роль подопытных крыс? Взять да и забросить в гущу событий двух человек – одного совсем постороннего, другого в значительной мере чуждого всей этой активности. Вернее, позволить зайти туда по неведению.
Ну, я не доставлю ей такого удовольствия. А останусь вместе с Анджело у нее. Если валяющийся по полу и пьющий из рогов и стилизованных латунных кубков народ он бы как-нибудь вытерпел, то разборки старых друзей, фонетически очень напоминающие утробное урчание и визг дерущихся котов (звук, который не перепутаешь с банальным мявом), были бы чрезмерным испытанием для ко многому привычных, но все же не бесконечно крепких нервов иностранца.
Поэтому я просто сказала Стасе, что уйду в восемь на концерт, а вернусь или не вернусь – зависит от того, во-первых, отменит ли Стася вечеринку, а во-вторых – от того, разрешит ли Льяна мне переночевать у нее в ее отсутствие. Мне не улыбалась нудная разборка на 15 рыл народа. Равно как и народу не был нужен в таких условиях пусть и знакомый, но все же посторонний по отношению к их делам человек. Льянин замызганный стол можно было хотя бы оттереть, а вот со второй русской бедой, которая не дороги, справится только асфальтовый каток.

[Полина Ф.]

4
Февраль 2013-го
– Говорю же – через ВИП-выход их вывели, – чуть не плакала Оля-Элли.
Лена и Таня – две гитаристки – и Оля-с-флейтой остекленело смотрели в пространство, пытаясь не забыть ноты, слова и такты, когда вступать. У другой Тани и Оли-Лёли лопнули шарики. Благо, было их не по одному на человека.
Мне удалось вскочить на последнюю подножку быстро набирающего ход поезда.
Я не вспоминала Анджело почти восемь лет. Этих лет хватило бы не на одну жизнь. И за это время из моей жизни окончательно ушли Льяна и Стася, с которыми мы постепенно перестали находить общий язык, Кэсси, в том же 2005-м вышедшая замуж за Бьорна, а через год его бросившая и окончательно ушедшая в религию. Теперь она жила в монастыре где-то на юге Франции. Да и сама я была уже не та длиннокосая любительница сигарилл и серебряных украшений, затерянная в ненавистной Москве. Я вернулась домой.
Ну что же, каждый выбрал веру и житье, полсотни игр у смерти выиграв подряд…
И только эта пустая, стылая осень заставила меня заглянуть на те страницы, которые я давно закрыла и считала поблекшими настолько, что написанное на них невозможно прочесть.
Я набрала в поисковике имя Анджело Мори.
Сначала не поверила глазам своим. Потом подумала, что это полный тезка. Но это был не тезка, это оказался наш Анджело собственной персоной.
В главной роли во французской музыкальной комедии. Которую помпезно назвали «рок-оперой» и посвятили памяти великого композитора, коего по каким-то неведомым мне причинам решили изобразить предшественником эпохи рок-н-ролла за 200 лет до. Если верить признаниям Анджело прессе, продюсеры за ним бегали месяца два, уламывая согласиться – настолько он им подошел по фактуре.
Французское шоу кончилось полтора года назад. Готовили официальную русскую постановку, она и называлась «Гений и злодейство».
О, в честь этого я даже написала Стасе. Она приняла меня вполне милостиво и заподумывала вывезти свои классы: «Может, хоть после этого Пушкина прочтут!» Прочтут, прочтут… и понапишут фан-фикшна. В котором Моцарт и Сальери поссорятся из-за главной героини, а лучше – из-за противоестественной страсти друг к другу. Но Стася, закаленная астральными боями молодости, не боится таких пустяков.

[Полина Ф.]

5
Праздник Стася все-таки не отменила, сама себе злобная буратина. Льяна без малейшего недовольства (даже если я была права, и ее эксперимент действительно сорвался, ей хватило самообладания не показывать досады) дала мне по телефону добро ночевать в ее доме, а также питерский номер Анджело (она ему сразу же купила местную симку). В сложившихся условиях строгать салаты для Стасиных гостей и прибираться в квартире было излишне, так что я в пять часов уже в темноте подъезжала к Льяниному дому. Анджело сказал по телефону, что подождет, пока я приду, а потом сразу выйдет.
– Только ты торопиться, я скоро опоздать…
Когда я после рекордных пяти минут бега от станции метро (нормального хода там минут 15) вломилась в квартиру, Анджело был на месте. Но он не особо спешил. А сказать точнее, в очень созерцательном состоянии с одним накрашенным глазом валялся на диване рядом с расчехленной гитарой (я утром ее не заметила, но странно, если бы ее не было; как я потом рассмотрела, хорошая была гитара). Рядом с ним стояла коробка из-под обуви, а в ней вперемешку лежали «сокровища»: ракушки, камни интересной формы (я положила глаз на гипсовое «крыло бабочки»), браслеты, кольца, подвески, всё дешевое, из ювелирных сплавов с простыми полудрагоценными камешками, а то и обычными стекляшками, но непростое и артистичное на вид. То, что прилипло к Льяниным рукам и не поместилось на полках.
Очевидно, Анджело от души запустил лапу в коробку: оттуда происходила большая подвеска в форме античной маски на фоне полумесяца, которую Анджело в данный момент в небыстром темпе прилаживал на швензу от раскуроченной им старой сережки, останки которой лежали тут же. Ухо у него было проколото только левое, правда, сразу в трех местах: две дырки – со скромными серебряными колечками с руническим узором, а для третьей готовился этот хэндмейд.
– «Скоро опоздать»? А Льяна тебе разрешила в ее вещах рыться? Я так бежала – чуть каблук не сломала! – начала я возмущаться, попутно демонстрируя Анджело предмет, едва не потерпевший досадную поломку.
Анджело, жестоко оторванный от приятного дела, уставился на меня с видом оскорбленной невинности, а вот толкового сказать ничего не мог – весь его английский, и так-то небогатый, из головы от возмущения вылетел. Да и мало ли как он мог истрактовать сапог в моей руке, может, какая темпераментная фемина в него обувью уже швырялась…
Я хихикнула и гораздо более мирно предложила все-таки позвонить Льяне и попросить у нее разрешения ограбить ее коробку. Оказалось, она разрешила заранее, даже в коробку не заглянув – мол, надевай, что на тебя посмотрит, потом покажешь, если не забудешь.
Инцидент был исчерпан: Анджело доделал свою серьгу (как только она ему ухо не порвала?), почти быстро докрасил глаза, надел серо-зеленую куртку с воротником из подзаборной мурки (умеют же на Западе одеться, что женщины, что мужчины, всегда поражало) и вышел из дому – если и задержит концерт, то на полчаса, не больше. При условии, конечно, что гопники не прикопаются на улице к его макияжу… Лобызать меня на прощание не попытался.
Оставшись одна, я упала на все тот же многострадальный диван, от которого еще пахло парфюмом Анджело. И тут же подскочила, как наскипидаренная, налетев на что-то угловатое. Это была записная книжка. Мажорская, в темно-синей замшевой обложке, застегивающаяся на что-то красивое, металлическое и стилизованное. На застежку я и села. Не стала открывать, а положила на видное место – чтобы Анджело сразу нашел, когда придет.
Делать ничего не хотелось. Судя по тому, как легко валила меня дремота, мне следовало поспать часик-два. Что я и сделала, поставив будильник на 19.30.
Проваливаясь в сон, я подумала об Анджело. Не так ведь он прост, как пытается выглядеть – этаким солнечным мальчиком, который всюду впишется, но нигде надолго не останется, не будет отстаивать свои права, если его вдруг кинут или нагреют, а с легкостью выйдет из любой передряги, затем чтобы сразу же попасть в следующую, развеселым компанейским дурачком, которого все знают, но мало кто принимает всерьез. Все-таки, мне кажется, он умнее и значительнее, чем хочет казаться. Или я опять вижу глубину там, где ее никогда не было? Интересно, кстати, сколько ему лет. 24–25, как показалось сначала, или, что вернее, все же больше?

[Полина Ф.]

6
Февраль 2013 года
– Идут! Идут! – Мои мысли прервались задыхающимся шепотом Оли-Лели.
И вот…
Солюс – импозантный 50-летний мужчина, с модной трехдневной щетиной и в хипстерской вязаной шапочке. Элиза – высокая, темноволосая, с личиком неправильным и прекрасным, несмотря на полное отсутствие пластических операций (хотя другая немедленно с первых же денег побежала бы выпрямлять свой носик-курносик – и потеряла бы львиную долю шарма). Белокурая круглолицая Ирэн, больше похожая на польку, чем на француженку, русая Эви – крохотная и остренькая, ни дать ни взять котенок-подросток, хотя и была всего-то на пару лет моложе меня, Флавьен – парнишка с простым и открытым лицом, одетый в дурацкую, явно на распродаже купленную красную куртку. И не подумаешь, что это он изображал демонического Сальери, списанного с Северуса Снейпа из фильма «Гарри Поттер». И над всем этим – бдящая за порядком величавая женщина в широкополой шляпе и темных очках – менеджер концертов «русская француженка» Натали.
А наш-то где? Где наш-то? Задержался? Забыл чего?
А тут он, куда бы он делся. Маленький (я и забыла, что роста в нем меньше, чем во мне, а объем примерно такой же, как у меня на нижней границе веса), потерянный в пространстве за внушительными формами и черно-бурой лисьей шубой Натали, между монбланами Эвиного и своего багажа, в неприметной серо-зеленой куртке, с лицом, наполовину закрытым темными очками-«авиаторами». Я ничего не почувствовала, кроме легкого беспокойства.
Замешательство длилось секунду. Потому что тут грянули Лена, Таня и Оля – а за ними и мы все. Солюс и Ирэн мгновенно вытащили смартфоны и стали записывать наш хотя и нестройный, но в целом не совсем кошачий хор, Эви и Элиза смотрели во все глаза, а Анджело устало оперся на чемодан, с каким-то странным выражением оглядывая нас поверх очков. По мне равнодушно скользнул, но не остановился взглядом, хотя я стояла прямо напротив него.
Je te donne, donne, donne, donne,
Ce que je suis…
Девчонки потом возмущались: почему Анджело смеялся над нами?
Он не просто смеялся – кажется, с ним случилась истерика, которую он спрятал, снова закрыв глаза очками, а нижнюю половину лица уткнув в шарф.

[Полина Ф.]

7
В клуб я вышла заранее, зная свой топографический кретинизм в темное время суток. Потому пришла за полчаса до предполагаемого времени, которое, впрочем, отодвинулось еще минут на 40. Я за это время успела начать основательно накачиваться коктейлями. Не то чтобы это было так необходимо – клуб и без того мне понравился, был он комфортный, хотя и расположен у черта на куличках: формально в центре города, но фактически не дойти и не доехать. Это, черт побери, так романтично: пропить кучу денег в клубе на краю февральского Петербурга – ужраться до бесконечного расширения сознания, слушая выступление музыканта с внешностью, которую можно охарактеризовать фразой «прерафаэлиты локти кусают».
К его выходу я была уже хороша и готова принимать с восторженным биением в ладоши любой кошачий концерт.
Вместе с Анджело выступали еще четыре человека – блондинка лет сорока скандинавского типа за клавишными, какой-то бритый наголо мужчина средних лет с бас-гитарой, неотличимый внешне от него гитарист – разве что возрастом чуть помоложе, и барабанщик, которого я не запомнила в упор. Команда была собранная с бору по сосенке, я даже не запомнила, кто местный, кто приезжий, хотя они и представились. Пели старый добрый рок: Анджело и блондинка на подпевке.
Ульяна не соврала, назвав манеру Анджело гипнотизирующей. Большого певческого голоса у него не было, пел он по-английски с заметным акцентом, порой перевирая слова, но это было, с одной стороны, не очень важно, а с другой – ложилось штрихом в общую картину, повторить которую было невозможно. И специфическая пластика (видимо, он когда-то учился танцевать, но что именно – не очень понятно), сочетающая гибкость и нервность, и внезапно сбивающийся ритм движения – он то носился по сцене, то застывал в летаргической неподвижности, и манера слишком близко подносить к губам микрофон, почти прижиматься к микрофонной стойке, встряхивать головой, отбрасывая назад растрепанные волосы, отлеплять от мокрой от пота щеки прилипшую к ней особо упрямую прядку. Даже это имело значение. Я поняла, что в очередной раз пропала, и не представляла, как дальше жить с этим фактом.
Часовой концерт прошел незаметно.
Я решила подождать некоторое время, пока они всё соберут, а потом позвонить Анджело по мобильному и вернуться домой вместе.
Он поднял трубку не сразу.
– Вера, круто было! Почему ты не пришла? Ты дома?
Здравствуйте, я ваша тетя. Теперь я должна объяснять плохо говорящему по-английски итальянцу, что я тут. А если не объясню – то пилить по ночному городу в одиночестве.
– Здесь я. В клубе. Тебя жду. Ты был просто великолепен! У меня слов нет, одни мысли, и те в полном беспорядке!
Анджело неожиданно легко всё понял и быстро появился в зале. Вид у него был всё еще возбужденный, судя по всему, он еще успел слегка «накатить» с товарищами.
– Привет, солнце! – Тут я уже не стала противиться, когда он полез обниматься. Он заслужил. – Ты где сидела?
– Да вот тут же, совсем рядом.
Вид у него стал несколько встревоженным:
– Я видел этот столик. Мне показалось, за ним сидела не ты. Тоже девушка, но другая.
– Наверное, это из-за освещения. Я была одна. Пойдем уже? Твое с собой?
– Погоди... – Он провел ладонями по волосам, собирая их в хвост. – Черт. Сережку потерял.
И не просто потерял – левая ладонь была в крови. Все-таки порвал ухо. Немудрено – так носиться…
– Больно?
– Нет, совсем ничего не чувствую.
– Это та самая сережка, которую ты сделал?
– Да.
– Надо обработать ухо.
– Сначала найти сережку.
– Сейчас не найдем, – покачала головой я. – Лучше попросить администратора, пусть скажет уборщице, она обязательно найдет. Завтра зайдем.
– Пожалуй.
– У тебя есть чем... – Я показала на ухо.
– Нет, только дома. Я потерплю, все в порядке. Платком вытру…
На улице в лицо ударил разыгравшийся ветер. Мы шли молча, чуть нагнувшись ветру навстречу, в какой-то момент взялись за руки. Чья была инициатива, не помню. Кажется, Анджело. А может, и моя. Ох, не надо бы… Очередной угол срезали через двор и, зайдя за ветер, внезапно остановились. Анджело обнял меня и бережно прижал к себе. Я, умом понимая, что лучше бы это всё прекратить, но не чувствуя сил резко отпихнуться, слегка отстранилась – он не удерживал – и оперлась спиной о стену, в двух шагах от которой мы остановились. Алкогольная эйфория сменилась замедленностью мыслей и реакций.
– Анджело, в чем дело?
– Ты такая милая. Хочу тебя поцеловать.
– Это плохая идея.
– Почему?
– Холодно и ветер.
– Ты замерзла?
– Еще нет, но скоро замерзну. А ты простынешь. Пошли домой.
– Ну пошли…
Всю дорогу до дома я вела внутренний не то монолог, не то диалог: старательно взвешивала все за и против, придумывала и опровергала отмазки, но к концу дороги так и не решила, что мне делать. Насильственных действий не боялась – не тот случай. Максимум – поссориться из-за того, что дала повод, но нашлепала по шаловливым ручонкам.
В подъезде, между нашим этажом и предыдущим, когда я уже думала, что опасность миновала и ничего решать не придется, Анджело все-таки остановился и поцеловал меня. Я не успела ни отвернуться, ни отстраниться, да и не хотелось. Целовался он идеально, губы у него были сильными, но деликатными, а руки умудрились потихоньку почти расплести мою косу, уж во всяком случае – основательно взлохматить.
Я чувствовала себя полной идиоткой. Быть девственницей в 23 с половиной года и при этом влюбиться в человека, с которым знакома лишь с утра сегодняшнего дня и уже не познакомлюсь ближе, так как завтра разъедемся в разные концы Европы… Лучше Стасины придурки, чем это. Я проиграла в любом случае: если я, как обычно, отмажусь, то в мою и без того полную копилку сожалений о неиспользованных возможностях упадет особо крупная, коллекционная золотая монета; если наконец пойду на поводу у собственных желаний, то до конца жизни не отмоюсь от стыда, что моим первым мужчиной станет человек, который на следующий забудет, как меня звали. Мало ли у него таких, как я.
Я наконец отстранилась и, почти рухнув на корточки, позорнейшим образом расплакалась.

[Полина Ф.]

8
Февраль 2013-го
К концу нашей песни Анджело худо-бедно справился с нервным смехом. Нам похлопали. Оля К. подошла к нему со своей розой, приобняла, зашептала что-то на ушко и даже, нарочито храбрясь и пытаясь казаться фамильярной, чмокнула в щеку. Его лицо оставалось усталым и непроницаемым. И на нем видны были все его 38 лет.
Но это взрослое лицо с неплохой, но все-таки небезупречной кожей, с морщинками – «гусиными лапками» около глаз (от улыбчивости!), не зафиксированное камерами и фотоаппаратами журналистов, внушало больше симпатии, чем растиражированный продюсерами и имиджмейкерами образ вечного мальчишки. Тем более что я видела его, когда он был таким на самом деле, без старательного кривлянья на камеры. Не только таким, конечно, но и взрослым тоже: в каждом человеке живет и ребенок, и взрослый, и Анджело прекрасно знал, когда каким быть.
Каков он теперь? Этого я, как частное лицо, не приближенное к артистическим кругам и не вхожее на кухню того реалити-шоу, в которое изначально превращали постановку «Гения и злодейства», знать, конечно, не могла.
Я просто стояла в трех шагах и смотрела, пытаясь запомнить его живое лицо, прежде чем мы окончательно разойдемся, как две случайно сошедшиеся планеты на карте зодиака. Я знала, что это уже и так давно случилось, просто откуда-то взялось маленькое послесловие, как фанфик-сиквел по мотивам романа, в таких дополнениях, в общем-то, не нуждавшегося.
– У него такой цвет глаз… Я думала, просто карие, – прошептала мне на ухо Лена.
– Да… они янтарные, – едва сдерживая слезы, бог весть отчего начавшие наворачиваться мне на глаза, кивнула я. – Медовые, огненные. Не бывает такого цвета.
– У тебя есть на чем взять автограф?
– Неа. Я лох. А у тебя?
– А пусть он мне на гитаре распишется. Гитара, которую подписал сам Анджело.
– Ну, начать с того, что эта гитара встречала Анджело в аэропорту…
– О да! А ты не хочешь с ним поговорить?
– Не, лучше ты. А я в сторонке пешком постою. Неудобно, чувствую себя как в школе. К нам иностранцев приводили, все стесняются, одной Вере ништяк. К тридцати с лишним можно уже научиться не лезть вперед.
– Было б чему учиться.
– Ха-ха… Иди уже со своей гитарой!
Это «ха-ха» было моим последним усилием, а «иди уже» прозвучало почти грубо. Я хотела теперь только одного – остаться одной и поплакать.
– Пожалуйста, побыстрее! – Шум-гам почти перекрыло величавое, с театральными интонациями контральто менеджера Натали. – Через 10 минут подадут автобус. Не задерживайте артистов.
Величаво качнув длинными серебряными серьгами (клянусь: больше никогда такие не надену!), так что они даже звякнули, «русская француженка» взяла под руку Анджело и почти насильно повела его прочь от фанаток. Остальные артисты поспешили за ними – к выходу, где должен был быть припаркован автобус.
Нам ловить было больше нечего, и мы, опустошенные и злые на Натали, потянулись к выходу на перрон аэроэкспресса.
Вот и всё.
Даже не дрогнет сиятельный лик,
Не повернется плечо.
Золушка! Вышел твой принц в короли –
Что ему твой башмачок?
Лучше не помни! Окно в серебре,
Дни – как мелькание спиц.
Глянь против солнца: дворец на горе
Меркнет в решетке ресниц.
Случай сведет ли когда-нибудь вас?
Праздник? Усмешка судьбы?
Ты улыбнешься ему ещё раз
Из многоликой толпы.
Пристальней глянет в стихающий зал,
Чуть отклонившись назад –
Словно ему ненароком попал
Солнечный зайчик в глаза (1).

Конец первой части

(1) Стихотворение Ольги Блиновой.