Совершенно очевидно, что динамика развития отечественного телевидения приводит к серьезной и жесткой конкуренции на рынке телесериалов. Сегодня, практически, каждый канал начинает новый сезон «во всеоружии», а игровой сериал как тележанр, безусловно, является важнейшим «стратегическим средством» в битве за рейтинги. Усложнились условия — современный зритель тоже развивается, он искушен, разборчив, придирчив, он требует нового, совершенно не считаясь с тем, что популярных киножанров всего три — мелодрама, детектив и криминальный фильм и авторам приходится сочинять новые мелодии, практически, из трех нот. Тем не менее, случается, что эти мелодии становятся шлягерами. Вот и у нового телесериала Дмитрия Светозарова «Танцор», кажется, все задатки такого шлягера есть. Во-первых – имя режиссера Дмитрия Светозарова, во— вторых имя продюсера Андрея Макаревича, в-третьих небанальный и совершенно новый на нашем ТВ жанр, который условно определили как «виртуальный детектив», и, наконец, в-четвертых – новые не примелькавшиеся лица, новые молодые талантливые актеры. Последних публика ждет всегда. Иногда даже не подозревая об этом, подсознательно. Публика ждет новых звезд, она готова их узнать, принять и полюбить как родных. И, кажется, в «Танцоре» такой человек есть. Всем известно, что из-под крыла Дмитрия Светозарова «в люди» вышли Игорь Лифанов и Михаил Пореченков. Похоже, третьим будет никто иной, как исполнитель главной роли в «Танцоре» Борис Хвошнянский.
— Борис, вы откуда взялись? Где родились, кто ваши родители?
— Родился в Петербурге, в семье инженеров — отец занимался на предприятии «Знамя труда» разработкой ракетных двигателей. Кстати, у моего отца 24 изобретения. Я считаю, что об этом можно сказать смело и громко, потому что 24 авторских свидетельства, это будь здоров! Мама работала там же.
— И откуда же тогда пошла ваша жизнь в искусстве?
— Моя мама с детства занималась музыкой, она человек очень музыкальный и меня к этому пыталась пристрастить (что ей временами удавалось) в то время как папа пытался из меня «выбить дурь», сделать ответственным. Я думаю, что мама тоже подозревала во мне человека крайне разболтанного, и поэтому эти посадки за пианино носили характер, скорее, дисциплинарный — надо было без разговоров сидеть и долбиться об клавиши, об ноты. Кстати, ноты я так и не выучил, а играл исключительно по слуху.
— И сколько лет «учили ноты»?
— До сих пор пытаюсь выучить. Бесполезно. У меня шансов нет.
— А «по слуху» на каком инструменте играете?
— На кастаньетах. С самого детства. Я продолжаю осваивать эту музыкальную специальность до сих пор. Играть по слуху на кастаньетах это большое искусство.
— А какие инструменты еще …
— Я прошел или через меня прошли все инструменты не «группы риска», а «группы ритма». Ксилофон, металлофон, виброфон, домофон,
ге-но-фон… фонд! (сбивается и смеется) И, в конце концов, я остановился на самом изощренном, на мой взгляд, инструменте. Кстати, в русской культуре есть альтернативы кастаньет – трещотки. Еще есть стиральные доски. Тоже немаловажно.
— Пилы еще есть.
— Совершенно верно. Я знаю людей, которые просто фантастически играют на пилах.
— Вот ведь как интересно. Такие, на первый взгляд, простые, можно сказать, примитивные инструменты – и тоже требуют техники.
— Вы знаете, да. Если желать прогрессировать – то да. А вообще, я считаю, что родился просто с даром игры на кастаньетах, поэтому мне и вкалывать не пришлось особо. Вот взял и заиграл виртуозно. Сейчас не играю, конечно.
— Вы и сейчас этот дар применяете?
— В основном я его применяю как педагог. Я учу играть других. Причем, это чистой воды теория. Никакой практики нет.
— Далее. Школьные годы.
— Школьные годы чудесные.
— Актерство когда появилось и проявилось?
— Да в классе появилось это все. За партой.
— В каком классе?
— Я думаю, что в первом. Все какая-то клоунада была сплошная, а не учеба. Со страшной силой досаждал учителям.
— Каким же образом?
— Ну, знаете…(почему-то вздыхает) Например, берется промокашка (насколько я знаю, сейчас их нет, а тогда еще были). Я очень хорошо помню, как в четвертом классе на уроке эта промокашка долго жевалась и потом превращалась (пытается показать, во что превращалась промокашка)
— Гадость какая…
— Да, она превращалась в такое неоформленное папье-маше, потом через трубочку выплевывалась. У меня промокашка прилетела на очки учителю географии. Прямо на стекло. Осталась там и некоторое время провисела. Мое сердце замерло в тот момент. Я подумал, что на этом, собственно, моя школьная учеба закончится и начнется какая-нибудь интернатная, что меня срочно сдадут в колонию, в приют для неблагополучных детей. Но обошлось, поскольку я не признался. Какие были еще каверзы? В «отомри –замри» очень любили играть. Это когда ты слышишь с последней парты «замри» и с мелом у доски замираешь, не дописав какую-то формулу. Это может длиться минуту, две, три –и ты стоишь как дурак, ржешь, но поделать ничего не можешь. А еще я любил вступать в дискуссию с учителями…
— То есть вы с детства тяготели к разговорному жанру.
— Ну, я, в общем, был дерзким. Говорили, что неуправляемый был просто. У меня неудов — целая гора. За поведение. Учился— то я на 4-5. Закончил тоже весьма хорошо. Без троебанов(пауза) Без тройбанов.
— А какие роли играли в школе?
— В школе это были «Бабы-яги», естественно. Куда без них. Где-то с класса восьмого начались «Снегурочки». А дальше — питерский Театр юношеского творчества во Дворце пионеров. Там я «промесился» года три, были разные роли, которые, честно говоря, я не очень-то сильно помню — их довольно много было. И, кроме того, когда я занимался в ТЮТе — это было не главное. Там был другой кайф – общение. А после ТЮТа я пошел учиться в Институт Герцена, поскольку с грохотом провалился в театральный вуз, в ЛГИТМИК. Это был, наверное, 85-й год или 86-й. Поступал я к Додину, поступал к Падве, в результате оказался на каком-то, кажется индустриально-техническом факультете или что-то такое. Черчение, физика, технические дисциплины. Полгода меня там продержали. Преподаватель из меня хреновый бы вышел, конечно…
— Армия, наверное …
— Маячила. Еще к Владимирову я поступал — с третьего тура слетел. И опять же из-за армии. Мне сказали принести справку из военкомата, о том, я не подвержен призыву. Я пошел в военкомат, сделал им какие-то ура-патриотические стенды и мне за это обещали выписать справку об отсрочке на полгода. Естественно, никто мне ни черта не выписал, никакой справки. В результате, Владимиров меня так и не взял. Поэтому я пошел в училище Римского — Корсакова, на отделение музкомедии и через два месяца благополучно загремел в армию.
— Все-таки…
— А як же ж. Вырванные годы. Потерянные абсолютно.
— А как же романтика ДМБ?
— Я вообще не понимаю, откуда это взялось, для кого эта романтика. Кроме каторги ничего не испытал.
— А где служили, в каких войсках?
— М-да… Войсками это назвать сложно. Началось это в Сертолово, в танковом полку. Там служили, кстати, очень многие. Артур Ваха там служил, Мишка Черняк, Витька Татарский и еще всякие разные люди, которые к искусству имеют сейчас непосредственное отношение. Это танковый полк был, ремонтный батальон. Правда, танк я видел всего два раза с расстояния примерно метров ста. Вот такой я был ремонтник. Никогда в зону технического ремонтного обслуживания и не входил.
— А что же делали?
— В любом батальоне есть какая-то «художественная» бригада, которая обеспечивает солдатам радостные праздники, какие-то концерты в субботу и воскресенье. Сидели мы в Доме офицеров в основном — кабинет у нас был там. Мы переходили дорогу, садились за стол, а все остальное время преимущественно «балдели». Ну, еще исполняли функции технического персонала: привинтить стенд — отвинтить стенд.
— Синекура какая.
— Сине… что?
— Синекура.
— Ой, а кто это?(испуганно) Я не знаю.
— Ну, это такая необременительная работа, которая приносит доход.
— Ну, это точно не синекура, потому что дохода это не приносило никакого. Назвать ее необременительной я тоже не могу, потому что чем бы ты в армии не занимался — ты все равно убиваешь время.
— А как же бесценный опыт?
— Это для кого как. Может быть, школа жизни определенная есть в этом, со всеми ночными вождениями, «укачиванием» дембелей, глаженьем воротничков – это как минимум. Но как некая самая жесткая и плохая проекция жизни, возможно, да. Там ты можешь понять, что на гражданке тоже сладко не будет. И некий подход к жизни там можно выработать: зубы, кулаки… Локти, в конце концов! Я никогда этого не любил, не стремился, да и не хочу так поступать по жизни. И кашу по утрам я не ел. И не качался. Я служил и одновременно поступал в театральный институт.
— ???
— Это называлось «самоволка». Я снимал погоны, одевал гражданскую одежду и прямиком несся на экзамены. Поступил к Петрову Вадиму Викторовичу, замечательному педагогу, профессору ( сейчас он завкафедрой) . В августе я уже считался не абитуриентом, а студентом и каким-то хитрым образом это пронюхали в полку. Я думаю, не прошло и часов двух, как меня скрутили, собрали: вещмешок, шинель. Посадили в поезд и отправили в Мурманск. Я так подозреваю, что в качестве гауптвахты. А в Мурманске, в августе месяце на минуточку уже отнюдь не лето. Там сугробы были просто-напросто, когда я приехал.
— Охлаждать пыл.
— Там было совершенно замечательно «охлаждать пыл». Да, кстати, там было фантастическое полярное сияние.
— Вот видите, не совсем уж и зря служили.
— Да, такая романтика – это годится, не то что выстраивать сугробы выше своего роста. Мы их делали их в некоем кубическом стиле, получалось нечто вроде лабиринта, в котором можно ориентироваться разве что по компасу. На самом деле в Мурманске тоже были свои положительные стороны, поскольку я имел там возможность и через забор перелезть, и поехать в город кино посмотреть. Я помню, в Мурманске тогда был какой-то кинофестиваль и я таскался туда после семи вечера, пересмотрел кучу фильмов. Навпечатлялся! Я до сих пор столько фильмов одним махом не видел – просто нет физической возможности ежевечерне ходить в кино.
— Потом был театральный институт. С кем вы учились?
— С Игорем Лифановым, Димой Нагиевым, Димой Хоропько. Курс был замечательный, очень много талантливых людей и если перечислять всех – наше интервью займет лишние полполосы. У нас было два дипломных спектакля «Горячее сердце» и «Чайка». В «Чайке» я был непосредственно занят в роли Треплева Константина Гавриловича. А в «Горячем сердце» у меня совсем маленькая была ролюха — я играл цыганку. Был ярко раскрашен как папуас: черные глаза, огромный алчный рот, яркая одежда, все на мне колыхалось. Я там пел какую-то отчаянную цыганскую песню. А роль возникла совершенно случайно – я валял дурака в аудитории, цыганку изображал.
Дальше были водевили, но я в этом участия не принимал, поскольку у меня стал пропадать интерес. Это был 92-й год, и мне тогда казалось, что питерские театры погибают окончательно — ни денег, ни работы, на «Ленфильме» тоже все замерло. Настоящий коллапс. Я без воодушевления приходил на занятия, уныло уходил, не почерпнув оттуда ничего нового. Вялая каторга была такая. И я ударился в музон.
— Вы стали играть?
- Поигрывать, скорее. На все тех же кастаньетах. Был период, когда где-то год я играл с группой «Пепси» в том числе и на бас-гитаре. Смешные были барышни, да и время было хорошее. Потом был театр «Время». Он тогда раскололся на две группировки, но обе колесили по Германии. Я попал в одну из них, в ту, где был Дмитрий Нагиев, Серега Рост, другие ребята с нашего курса. И, наконец, – «Театр Буфф», где было 6 лет, откуда я ушел три гола назад, поскольку меня пригласили в два антрепризных спектакля. Один назывался «Наша сестра и пленница» и там актеры были просто великолепные : Игорь Скляр, Илзе Лиепа. Ну и я играл такого «Ангела смерти». В результате, я стал разрываться между «Буффом» и гастрольными делами с антрепризой и пришлось сказать «Буффу» нет. Потом антреприза тоже подошла к концу, и я оказался в «Смешном театрике» в «Чаплин-клубе».
— А потом оказались в кино. Сначала был «Барон»?
— Сначала был «Агент национальной безопасности». Серия называлась «Доктор Фауст» и я был этим самым «доктором Фаустом», химиком. Он «химичил», варил и жарил наркотики, которые назывались страшным словом «крокодил». И все у него шло успешно, пока за ним не стали охотиться разные люди не особо дружащие с законом, которые хотели на его способностях нажиться, и таким образом он оказался между двух огней, между Николаевым и бандитами, главу которых играл Рудольф Фурманов. И покатился по наклонной он плоскости…
— Нехорошо.
— Не очень хорошо. Но, в конце концов, его ждала жестокая расплата. Вообще, это была большая роль, хоть и второплановая, первое серьезное боевое крещение.
— Я вспомнила эту серию. Там была какая-то жуткая история… Связанная со змеями, кажется?
— Такая ситуация действительно была. В тот момент, когда в мою лабораторию прокрался вышеупомянутый Леха Николаев, надо было выбирать — либо он меня, либо я его. Второй способ был не совсем стандартным, потому что я решил его умертвить при помощи змеи, которая жила у меня в террариуме и являлась таким странным воплощением любви, то есть я сам — такой «змей ядовитый» и дома у меня живет настоящий гад пресмыкающийся, так что между нами какой-то знак равно следовало поставить. Змея эта была, как мне потом сказали, самая натуральная тропическая анаконда. Зверь это еще тот! Очень большой, где-то сантиметров от восьми до десяти в диаметре. Удержать его на руках оказалось непросто — я его извлекал из террариума и меня предупредили, что надо быть поосторожней, поскольку если у этого зверя резко меняется картинка перед глазами — он начинает нервничать, и может наделать очень много глупостей, в том числе непосредственно с тем, кто находится поблизости.
— Но его ведь как-то «расслабили»?
— Ему что-то вкололи или дали что-то «отведать» и в некотором «коматозе» он пребывал. Однако, я все-таки совершил какую-то ошибку, сделал неправильное движение и эта тропическая анаконда двумя рядами зубов торжественно вцепилась мне в кисть. Естественно, дубль этот был запорот и следующий дубль был уже в резиновых перчатках, таких, которыми пользуются сантехники или электрики. Но это еще не все. В конце серии меня убивают, поскольку я отказываюсь сотрудничать с бандитами, собственно я со всеми отказываюсь сотрудничать — я сотрудничаю только сам с собой. Вот в результате и получаю пулю. А для того, чтобы это было эффектно на экране, на то место, в котором должна разорваться пуля вешается штуковина под названием ИПП – имитатор пулевого ранения. Я уж не знаю, по какой причине это случилось, (может быть, щиток, на котором крепился этот имитатор, был недостаточно надежен или еще что-то), но этот ИПП жахнул по мне с невероятной силой и почему-то «в другую сторону», то есть не наружу, а вовнутрь. И, совершенно естественно, что я его без всякой актерской игры откинул назад и потом долго отмывался в том месте, где пуля должна была попасть, но не от грима, а от собственной крови. Ее было не много, но достаточно, то есть я получил хороший, крепкий, настоящий ожог. В тот момент естественно, боли я не чувствовал, потому что был занят. И вдруг, через какое-то время, мне стало так больно, некомфортно и я подумал: это же надо до такой степени вжился, что чувствую реальную физическую боль! А потом выяснилось что произошло.
— Ужас какой.
— Да. Не знаю даже, что к этому добавить.
— Расскажите про съемки в «Бароне». Вы играли главного героя в молодости. Как удалось получить эту роль?
— До начала съемок меня ассистент подвела к Светозарову (я и не знал тогда, что это Светозаров). В общем, подвела к какому-то гражданину и начала меня всячески расписывать. Он так странно посмотрел на меня и говорит: «Все ясно». Я несколько опешил: что ясно? «Как, что? Съемки тогда-то». Уже потом я выяснил, что он искал некую «дьявольщину», что-то эдакое. Вообще, редкий сериал. Сразу видно и понятно, что его делал художник. С большой буквы.
Мне со Светозаровым очень приятно всегда работать, общий язык находится легко, он всегда внятен, когда ставится задача, когда возникает вопрос как лучше сделать сцену, так или сяк, он допускает возможность ориентироваться на ходу, что-то менять, делать ярче, разнообразнее. Я работал с большим удоврльствием. В «Агенте» даже в меньшей степени – там все шло спокойно, как по маслу, без особой драмы. А в «Бароне» начинка иная, это история о человеке с очень непростой судьбой и это надо было рассказывать соответствующим языком – значительно глубже все было
— А какое впечатление от работы с Нодаром Мгалоблишвили?
— Вы знаете, так вышло, что мы вообще не сталкивались на площадке. Кстати, сначала была даже мысль, а не озвучить ли его мной, поскольку он говорит с сильным акцентом. Но и в результате Дмитрий Иосифович от этой идеи отказался, поскольку мой голос все-таки несколько моложе, чем у Нодара Александровича и сразу звучит неправда.
— И, наконец, «Танцор». Главная роль, необычный жанр — «виртуальный детектив».
— Жанр действительно интересный. Тем более, что там жанров, собственно, несколько. Завязка, интрига чисто детективные, потом там есть остросюжетная линия, кроме того, это будет интересно и людям, которые так или иначе связаны с компьютером и, наконец, в фильме есть обычные понятные всем человеческие отношения.
— То есть это еще и мелодрама?
— Мелодрамой это не назвать, но есть история людей, раскрывающая их чувства на фоне охоты за людьми, на фоне смертей, которые происходят в реальной жизни, а не в «виртуалке». На мой взгляд, там получилась очень красивая и любопытная любовная история и, думаю, это может быть интересно совершенно разным по возрасту людям.
- Что запомнилось больше всего?
- Запомнился звонок будильника, который звенел в шесть утра. Мы должны были снять восемь серий за два с половиной месяца, в очень малый срок, поэтому работать приходилось в тяжелом ритме и по насыщенности и по времени. Ночные съемки, конечно, это в порядке вещей, но только когда это нужно по сюжету, а тут мы переваливали за полночь в интерьерных съемках, потому что надо было уложиться в срок. Но ты все равно это делаешь с удовольствием, ни на чем не экономишь, не сачкуешь. А, кроме того, подобный режим дисциплинирует творчески.
— Вы изменились после этих съемок?
— Я стал по-другому относиться к работе как таковой. Я понял, что это далеко не шутки, и не что-то «левое побочное». Многие считают, что театр – это святое, а вот кино это просто нечто, где можно подзаработать. Это не так, просто это две разные формы актерского существования. В театре ты существуешь на одном дыхании. Ты начал спектакль в семь часов вечера в четверг и в половине десятого в тот же четверг заканчиваешь. В кино, все сложнее в зтом смысле. Допустим, ты можешь начать сцену в четверг, а продолжить ее надо в субботу и чтобы этот градус в течение недели сохранить, нужно очень крепко представлять, что ты в этот момент делаешь, какие у тебя отношения с партнерами, с героями.
— А что вдохновляло на площадке?
— Гонорар (смеется). На самом деле, для того, чтобы сказать, что заводило надо припоминать те моменты, когда я не был заведен. А я бы не сказал, что у меня был какой-то рваный ритм, чтобы где-то можно было отдыхать, по-проходному относиться к работе.
Был, правда, один момент — снимался такой сериал «Ночь в облаках» и у меня там была небольшая роль (тоже странная) коллекционера холодного оружия., безумно увлеченного коллекционированием всякого восточного оружия, ваджры всякие, ритуальные кинжалы, веера. Самобытный человек. И некоторое время было так, что первую половину дня я снимался в «Ночи», а вторую продолжал в «Танцоре».
— В «Танцоре» вашей партнершей была очень интересная молодая актриса Юлия Шарикова.
— Юлия Шарикова замечательная актриса, я знаю, что она снималась в «Цветах календулы». У нас должна сначала была другая актриса, которая таинственно пропала.
— Я слышала, что сначала ее похитили, а потом она уехала с женихом, кажется, в Америку.
— Да-да. И я очень рад, что появилась Юля. Что-то в ней было настолько неподдельное, то, что называется «органика». Я был просто потрясен. Сложно объяснить. Существует такая таинственная механика в кино: первый дубль, второй, третий. И мне казалось, что это было настоящее, сиюминутное, честное общение, совершенно живые моменты из дубля в дубль. Вообще, в «Танцоре» было много достойных людей: Миша Трясоруков, Андрей Зибров, Вадим Яковлев, Саша Лыков, Рудольф Фурманов, Иван Иванович Краско, Анатолий Рудаков, Юрий Гальцев. А больше всего я дружил на площадке с артистом Хвошнянским. Очень интересный он артист, бесподобный просто.
— А на самих съемках никакого «экстрима»?
— Нет, в «Танцоре» я ни разу физически не пострадал.
— Борис, а вы бы могли дать какие-то разъяснения по названию сериала. Когда слышится «Танцор» то сразу представляется…
— Сразу хочется добавить «диско». Если «танцор», значит – «диско». А это абсолютно не так. «Танцор» это кличка персонажа, который оказался вовлеченным в компьютерную игру и то, что он работал жиголо в ночном клубе заявлено в первой серии совсем чуть-чуть, чтобы составить представление о том, что у него был за род деятельности. И все. Я полагаю, что тут еще есть второй смысл, что он как бы «танцует на канате», на острие ножа. В этом смысле «Танцор» подходящее название. Там все, так или иначе, оказываются в этом состоянии. Либо ты пан, либо пропал, либо выживаешь либо погибаешь. Ты можешь сделать выбор – либо ты эту систему рушишь, либо она тебя поглощает. «Танцор» — актер-неудачник, человек который решил расстаться с театром, потому что тот его не кормил и не приносил никакого удовольствия. И получается, что, расставшись с профессией, которая не оправдала надежд, он продолжает быть актером наяву, в другой системе, играть по другим правилам и уже не зайчиком скакать и не играть в детство – это далеко не песочница. Вот такая вот жизнь. На выживание.
— Где вы еще снимались после «Танцора»?
— После танцора был «Бедный, бедный Павел» Виталия Вячеславовича Мельникова. Я там играл адмирала Дерибаса.
— Из лагеря заговорщика графа Палена, которого играл Янковский?
— Да. С Олегом Ивановичем у меня было две или три сцены.
— И как «Оно»?
— Трепет. Дрожь. Ощущение абсолютной своей фальши по сравнению с ним. Колоссальный человек (вздыхает). Граф Дерибас тоже, кстати, был убиен. «Танцор» –это единственная роль, в которой я не погибаю (мало того, что не погибаю, но и оказываюсь еще и в Анталии). А с Дерибасом случилось так, что в результате он был отравлен ядом, который находился в его же собственном перстне. Даже не в перстне, а в пузырьке. Да, еще оператор на этом фильме был совершенно потрясающий. Сергей Астахов. Глаз просто ликовал, когда видел все это на экране.
— А сам император Павел — Виктор Сухоруков?
— О, да! Сухоруков выполнял функций гораздо больше, чем артист. Его было абсолютно невозможно удержать.
— Виктор часто сетует, что ему не дают развернуться и внести свой вклад в режиссуру.
— Я думаю, что Мельников, в конце концов, просто сдался. Там же есть колоссальные массовки, в дворцовой зале, многочисленные приближенные особы, двор, ими всеми надо было руководить и Мельников с Астаховым иногда просто не могли эту массу охватить физически. И тут, я все-таки думаю на счастье, выступал Сухоруков. Он всех строил, все им разъяснял, разжевывал и одновременно воодушевлял и вдохновлял. Вообще, Сухоруков работает процентов на 250.
— Последний вопрос. Ваши ближайшие творческие планы.
— Ближайшие творческие планы – отправиться в «Чаплин-клуб», где у меня через десять минут начинается программа. Приглашаю всех.
Возвращаясь к «Танцору», который скоро выйдет на ОРТ и на видеокассетах можно добавить, что количество саспенса в фильме позволяет сделать вывод, что это еще и триллер. Режиссер Дмитрий Светозаров рассказывает, что речь там идет о некой компьютерной игре-тотализаторе «Метрополис»: участники игры получают задания, выполняя которые приобретают от «юзеров», то есть зрителей, определенный голос, и постепенно оказываются втянутыми в некую «пляскку смерти», где «загнанных лошадей пристреливают»(что-то похожее мы наблюдаем в ежедневных телевизионных real -show , не правда ли?).
В фильме наличествует виртуальный злодей, можно даже сказать, «виртуальный маньяк» по имени «Администратор», который существует только на мониторе компьютера и, разумеется, здесь не обошлось без компьютерных спецэффектов (созданных на петербургской студии «Бегемот»). Автор музыки к «Танцору» — продюсер и автор идеи проекта Андрей Макаревич и, кроме того, написал две новые песни, которые впервые прозвучат именно в «Танцоре».